Они долго стоят обнявшись, от слез Софии на Мишиной рубашке остается влажный круг. Тыльной стороной руки он вытирает себе глаза. София чувствует, как он пытается вытащить что-то из куртки.
Из бумажника он достает фотографию. Лето, лагерь «Маленькая роза», они стоят на ступеньках деревянной дачи, взявшись за руки.
София смотрит не отрываясь. Вот они счастливо улыбаются, будто уверены, что впереди у них вечное лето и прекрасное будущее, в лучах яркого солнца их белая одежда кажется ослепительной. София выглядит как юный подросток с пухлыми, круглыми щечками. Она поднялась на ступеньку выше, чтобы быть вровень с ним. Он бережно держит ее руку, как будто это выигранный приз. С тех пор прошло два года.
Сейчас постаревший Миша с запавшими глазами достает чернильный карандаш и аккуратно пишет на обороте: «Дорогая София, верь, что когда-нибудь мы снова будем вместе и будем так же счастливы, как в тот день в “Маленькой розе”».
Они не спят всю ночь, обнимая друг друга, переговариваясь шепотом до самого рассвета.
Утром Миша уходит рано, он должен выполнить срочное поручение Фридмана. А потом переедет в приют.
Софии нужно собрать вещи для переезда на Огродову, это не займет много времени. Но она неподвижно сидит на кровати и смотрит на молодую пару на фотографии, которая, взявшись за руки, стоит в лучах яркого солнца. Слезы набегают на глаза, будто от слишком яркого солнечного света на фото.
Здесь, в гетто, время повернулось вспять, и они с Мишей снова не женаты.
Глава 19
Варшава, сентябрь 1941 года
– Пан доктор, вы можете завязать мне шнурки?
Шимонек, самый младший в доме, стоит перед Корчаком, у него развязался ботинок.
– Мы сделаем лучше, сынок. Я научу тебя, и ты сможешь завязывать шнурки сам. Никогда не рано научиться делать что-то самому. – Он кладет перед мальчиком свой холщовый мешок с завязками. – Это нужно продеть сюда и затянуть. Теперь попробуй. Еще раз. Видишь, получилось. Молодец.
Шимонек уходит, с гордостью глядя на свои ботинки.
Стефа спросила, может ли Корчак достать сегодня каких-нибудь продуктов с жирами. С таким же успехом она могла бы попросить несколько мешков золота. Хотя, возможно, сегодня ему удастся раздобыть немного колбасы. Он отправляется узнать, поступила ли в магазин колбаса, которую обещали выдать по записке из юденрата.
Продавщица за прилавком кричит на мужчину:
– Сало ему, видите ли, несвежее. Убирайся, если не нравится. Не задерживай других, вон какая толпа собралась.
– Мадам, что у вас за магазин? – отвечает худой, профессорского вида мужчина в старом пальто. – Как вы можете обманывать покупателя за его же деньги?
Она небрежно размахивает запиской из гетто, будто это что-то мерзкое, и шумно вздыхает, колыхаясь всем телом.
– Он думает, это магазин. Это не магазин, а вы не покупатель. И я ничего не продаю, и вы мне не платите, потому что эти клочки бумаги, которые здесь называют деньгами, ничего не стоят. Зачем мне обманывать вас, если никакой выгоды я не получаю?
Когда подходит очередь Корчака, глядя, как ему взвешивают небольшой кусок колбасы, он шутит:
– Такой маленький и такой дорогой, можно подумать, что он из человеческого мяса?
Продавщица безразлично смотрит на него.
– Откуда мне знать? Меня не было рядом, когда ее делали, – отвечает она без тени улыбки. Шутка не удалась.
Он кладет жалкий кусок салями в холщовый мешок и направляется в Еврейский совет, чтобы увидеть его главу, своего старого друга Адама Чернякова.
Корчак поднимается по лестнице в кабинет Чернякова, он хочет оставить ему приглашение в приют на праздник Йом Кипур. Мясистое лицо Чернякова выглядит изможденным: слишком тяжело ему дается роль посредника между гетто и гестапо.
– Повязки как не было, так и нет, – говорит Черняков, не отрывая глаз от конторской книги. Он снимает очки с длинного носа и потирает толстые щеки. Как подобает чиновнику, Черняков всегда безупречно одет и серьезен, никогда не улыбается. Однако в усталых глазах за очками светятся доброта и юмор.
Корчак опускается в кресло напротив и вытягивает ноги в старых ботинках. Он постукивает по подлокотникам пальцами, на которых все еще видны слабые пятна никотина от его любимых сигарет. Сейчас не может быть и речи о том, чтобы тратить деньги на курение, но его пальцы все еще помнят удовольствие, которое доставляли ему эти маленькие бумажные палочки.
– Что-то я не понимаю. Почему это в последнее время все здесь очень спешат куда-то, если видят меня в коридоре?
– Чему же тут удивляться, Корчак? Из-за тебя их грызет совесть. Все боятся встречи с тобой. Сколько бы мы ни дали вам, этого всегда недостаточно. Вот они и убегают.
– Неужели это так много – пара мешков картошки для моих детей? И не всегда я прошу. Сегодня, например, заглянул сюда, чтобы кое-что принести. Вот. – Он кладет перед Черняковым приглашение в приют на концерт.
– Спасибо. Знаешь, вот уже почти десять лет прошло, а я до сих пор вспоминаю твою пьесу в «Атенеуме»
[9]. Того безумного генерала, топающего по сцене, который хотел все сжечь – все книги, всех евреев. Тогда критики назвали пьесу слишком мрачной, а теперь она кажется пророческой.
– А ведь свои идеи Гитлер изложил еще раньше в той маленькой книжечке, но люди и не подумали ее прочитать. И все же нельзя по Гитлеру судить обо всех немцах. Когда немецкий народ поймет, что творится от его имени, он сразу же положит этому конец.
– Может, ты и прав. По крайней мере, для гетто есть хорошие новости, проблеск надежды. Нам наконец-то разрешили открыть здесь школы. Шесть.
Корчак просматривает официальную бумагу из дворца Брюля и возвращает ее. Она не вызывает у него особого восторга. Черняков знает, что в приюте Корчака все это время и так работала школа, умело маскируясь под развлекательные мероприятия, лекции, библиотеки, журналы, – все, что могло благополучно пройти нацистскую инспекцию, которая бдительно следила за тем, чтобы юные еврейские умы не получали образования.
– Как ты не понимаешь? Если сейчас нам официально разрешают учить наших детей, значит, нацисты задумываются о будущем гетто. – Черняков снимает очки, чтобы протереть их аккуратно сложенным платком, и пристально смотрит на Корчака испуганными глазами. – Знаю, люди уже сочиняют песни о моем толстом животе, о том, как я любезничаю с немцами. Но кто-то должен это делать, чтобы получить для гетто как можно больше послаблений, чтобы хоть как-то облегчить там жизнь.
– Друг мой, если бы ты отказался от этого поста, они просто расстреляли бы тебя и назначили кого-нибудь другого. Да еще такого, которому было бы наплевать на судьбы людей.
