Неверли сразу выкладывает доктору все напрямую. Приют нужно закрыть, тогда доктор и другие работники смогут бежать. Марина
[12] приготовила для Корчака потайную комнату в польском приюте.
Корчак смотрит на Неверли так, словно тот предложил ему воровать или мошенничать.
– Вы хотите, чтобы я бросил детей и сбежал, спасая себя? Спасибо, друг мой, но немцы по своей сути далеко не безрассудны. Они никогда не распустят приют.
Корчак опускает карандаш на стол и трет глаза. Как ошибался Неверли, думая, что он способен сбежать, бросив своих детей.
Но он так устал. Любое движение, самое простое, стоит ему неимоверных усилий – каждое утро встать, надеть брюки, зашнуровать каждый ботинок, переставлять ноги.
А тем временем немецкая машина неумолимо катится прямо на них.
И что же делает он, чтобы противостоять ей?
Корчак убирает со стола.
Нет-нет, говорят ему, мы сами, пан доктор. И говорят ему напрямик, что он только мешает. Но ему нравится убирать со стола. Его это успокаивает. Опрокинутый стул, аккуратно поставленная тарелка, кружка со щербатыми краями, эти маленькие подсказки могут рассказать так много о характерах и нравах детей. Его увлекают подобные наблюдения, так стоит ли отказывать себе в простых проявлениях заботы?
Три часа ночи, пора немного поспать. Он заходит в лазарет, проверяет, как там дети, выключает лампу и накидывает на плечи свое армейское одеяло.
Завтра у него день рождения. Ему исполнится шестьдесят четыре.
Глава 33
Варшава, 22 июля 1942 года
Черняков просыпается в своей квартире на Хлодной. В памяти сразу всплывают картины вчерашнего дня, гестаповских арестов. Он одевается тщательно и продуманно, ведь в этой одежде ему предстоит идти в бой. Сегодня во что бы то ни стало нужно вызволить членов совета из тюрьмы. Он пьет водянистый кофе. На улице, кажется, накрапывает дождь. Он подходит к окну, и сердце его обрывается. Вдоль стены через каждые сто футов стоят вооруженные охранники в черной форме. У каждого в руках винтовка.
Малое гетто окружено. Сердце Чернякова бешено колотится, он спешит к машине с водителем, которая ждет перед домом.
– Кто они, пан? – спрашивает водитель, поворачивая машину к мосту на Хлодной.
– Кажется, украинцы.
Водитель внимательно смотрит на свое отражение в зеркале.
Когда машина останавливается у Еврейского совета, дождь уже стих, воздух на улице теплый и влажный. На игровой площадке через дорогу дети, воспользовавшись затишьем, наслаждаются, катаясь на качелях и каруселях. Черняков спешит, нужно как можно скорее позвонить. Наконец он у себя. Его кабинет, его убежище. Окно украшает витраж, из которого льется успокаивающий свет. Когда-то он заказал его, чтобы была возможность официально заплатить голодающим художникам и рабочим. Оказавшись в душном кабинете, он вытирает шею носовым платком, берет трубку и набирает номер главного управления гестапо. Внезапно вбегает секретарша.
– Пан председатель, вчера вечером убит польский врач, у которого был пропуск на операцию, эсэсовцы ворвались посреди операции и расстреляли всех, кто там был.
– Они застрелили пациента? Больного на операционном столе?
– Врача, персонал, всю семью. И, пан, есть еще много других сообщений об убийствах прошлой ночью. И аресты.
Она кладет список на стол со скорбным и извиняющимся взглядом.
Плечи Чернякова опадают, он тяжело опирается руками на стол, читая список. Весть об убийстве польского врача потрясает его. Душераздирающие картины встают у него перед глазами, когда он берет трубку и набирает номер гестапо.
Голос на другом конце провода коротко и резко сообщает, что отныне он не может разговаривать с обершарфюрером Менде лично. Комиссар Ауэрсвальд во дворце Брюля также оказывается недоступен.
Он кладет трубку, ставшую бесполезной.
Что делать теперь, когда с ним отказываются вести переговоры?
Нервы его натянуты, и он подскакивает от неожиданного телефонного звонка. Звонят из отделения еврейской полиции у Лешненских ворот. Мужчина почти кричит:
– Председатель Черняков, восемь машин с немецкими солдатами только что въехали в гетто! Сбоку на автомобилях написано «Пол.»! На улицах ни души! – Из трубки слышен рев двигателей. – Пан, их все больше, прибывают уже другие! В полной боевой форме, и с ними эсэсовцы!
Черняков слышит треск выстрелов.
– Что там происходит? Алло!
– Пан, они стреляют. Боже мой, в женщину на балконе…
Связь прерывается. Черняков перезванивает – никто не отвечает.
Он встает из-за стола, полный решимости. Он немедленно поедет во дворец Брюля и лично поговорит с Ауэрсвальдом. Но тут из окна раздаются звуки подъезжающих автомобилей, визг тормозов, крики, хлопанье дверей. По лестнице дробно стучат тяжелые сапоги. А из открытого окна с игровой площадки через дорогу слышатся детские голоса, в воздухе витает запах лета. Десять эсэсовцев врываются в кабинет Чернякова. Он узнает штурмбаннфюрера СС Хофле из Люблинского гетто. Черняков немного знает его, несколько месяцев назад он и его офицеры приезжали в гетто с кратким визитом.
Сейчас всем руководят люблинцы, видно, что они здесь главные. За ними следуют Менде и Брандт из варшавского гестапо.
Черняков встает, стараясь сохранять хладнокровие.
– Отключить телефон, – отрывисто приказывает Менде. Скрипя длинным кожаным пальто, Хофле усаживается в кресле напротив стола. Вогнутую фуражку он не снимает. Он закидывает ногу на ногу, принимает расслабленную позу начальника, болтая в воздухе начищенным сапогом. Черняков разглядывает цветные блики от витража на полу. На улице в машине Менде с открытым верхом один из немцев, ожидающих его, ставит на граммофон пластинку с вальсом Штрауса. С детской площадки доносятся детские голоса, будто птицы щебечут где-то вдалеке.
Менде больше не притворяется, что ничего не знает. Резким, лающим тоном он отдает приказы:
– Детскую площадку закрыть, детей отправить по домам. Внимательно выслушайте инструкции и ничего не перепутайте, они должны быть исполнены в точности. Все евреи должны быть эвакуированы из гетто и переселены на восток. Эвакуация начинается сегодня. К четырем часам шесть тысяч человек должны прибыть на Умшлагплац и быть готовы к погрузке в поезда.
– Как же так? Это невозможно, – лепечет Черняков, заикаясь от волнения.
Хофле смотрит на него из-под простых круглых очков. На его лице раздражение бюрократа, жаждущего закончить день без авралов и уйти вовремя домой. Он встает и кладет на стол перед Черняковым письменный приказ о депортации.
– Поезда готовы. Никаких исключений. Подпишите приказ и доведите эту информацию до всех подразделений службы порядка, которые будут участвовать в депортации и должны следовать этим инструкциям.
