– Куда вы их везете?
Хофле подскакивает от возмущения.
– С чего вы взяли, что имеете право задавать вопросы? Вы будете делать все, чтобы выполнить приказ. За невыполнение ваши коллеги в тюрьме будут расстреляны. Думаю, теперь вам ясно все.
У Чернякова звенит в ушах, когда он читает приказ. Он говорит себе, что должен сдержаться и не реагировать на вспышку гнева Хофле. Стараясь сохранить ровное дыхание и безмятежный вид, он пытается избавить от депортации как можно больше людей.
– Здесь говорится, что рабочие, их семьи и еврейская полиция освобождены от депортации. Нельзя ли сделать подобное исключение и для Союза ремесленников, их жен и учеников?
Хофле пожимает плечами:
– Думаю, возможно, да, они могут быть освобождены.
– И я знаю, господин офицер, вы не забираете больных из госпиталя. Нельзя ли освободить и детей из приютов, ведь они так же беззащитны и находятся у нас на попечении?
Тут Хофле теряет терпение, он резко вырывает бумагу из рук Чернякова.
– Я согласен пересмотреть вопрос о детях при условии, что вы будете доставлять на Умшлагплац каждый день по шесть тысяч человек.
– Но если я не найду столько желающих?
– Тогда расстреляют вашу жену!
Гестаповцы уходят, их сапоги грохочут по деревянным ступенькам. Черняков остается один, в комнате еще витают запахи кожаных плащей гестаповцев и масла для волос. Он делает резкий вдох, чтобы подавить подступающую тошноту, всегдашнюю спутницу невыносимой головной боли, от которой темнеет в глазах. Нужно найти выход. Нужно действовать. Нужно приложить все силы, чтобы дети не сели в те поезда. Господи, сделай так, чтобы гестапо не тронуло детей.
Черняков подходит к открытому окну. Качели пусты, вокруг никого, под утренним солнцем только ветер несет по бетону пыль.
Весь день Черняков пытается освободить заложников. При этом не забывает следить за сводками о количестве людей на Умшлагплац. Ведь если квота не наберется, заложников расстреляют. И он отправляет сообщения, делает звонок за звонком, пытаясь узнать, было ли получено разрешение на освобождение сирот.
* * *
В штаб-квартире еврейской полиции руководство отдает приказы и задания, сколько людей каждый из полицейских должен привести на Умшлагплац к поездам. Если квоту не выполнить, последуют казни. Чтобы отловить необходимое количество людей, полицейские прочесывают гетто, забирая бездомных с улиц, беженцев из приютов, заключенных из Генсювки.
Остальным обитателям гетто это кажется чем-то вроде избавления от балласта.
* * *
София стоит в толпе перед объявлением на стене, пытаясь осознать прочитанное, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Вот и началось. Гетто словно получило удар током, одни поспешно уходят, чтобы быстрее оформить разрешение на работу, другие заламывают руки.
Полиция освобождает приют от недавно прибывших, хорошо одетых немецких евреев. Люди выстраиваются в стройные шеренги по четыре и с достоинством шагают к станции, где их ждут поезда, чтобы отвезти в трудовые лагеря.
Что, если немцы решат перебросить туда и рабочую бригаду Миши и он уже больше не вернется, даже чтобы попрощаться? Она кружит по кварталу, не вполне понимая, где она и что теперь делать.
Затем вдруг будто что-то щелкает у нее в голове. Нельзя распускаться, нельзя паниковать. Нужно достать разрешение на работу для родителей. Она бросается бежать, не зная куда.
* * *
Поздно вечером, когда Миша и мальчики подходят к воротам у сада Красинских, в гетто царит суматоха, все бегают туда-сюда, вокруг объявлений, вывешенных гестапо, собираются люди, шумят, в толпе раздаются возгласы недоверия.
– Нас отправляют в трудовые лагеря, – говорит ему какая-то женщина. – Но что это значит?
– Там сказано, что нужно взять семь фунтов багажа и еды на три дня, это хороший знак, – отвечает другая женщина.
Уж не об этом ли предупреждал Ицхак? Миша подходит ближе, чтобы прочитать объявление. Все, у кого есть разрешение на работу, и члены их семей будут освобождены от лагерей. У него есть разрешение, так что София будет в безопасности. А Кристина работает в кафе. А как же остальные?
Мимо проезжает телега, на которой везут больных и пожилых пациентов прямо в больничных халатах, некоторые из них плачут, кто-то стонет от боли. Миша кричит мальчикам, чтобы шли в приют без него, а он придет позже, и бежит к Софии. Нужно найти способ оформить разрешения на работу для ее родителей.
На улицах смятение, озабоченные люди мечутся в поисках разрешений на любую работу. Миша проходит мимо длинных очередей людей с напряженными лицами, осаждающих недавно открывшиеся фабрики.
София встречает его у двери. Марьянек испуганно вцепился ей в юбку, чувствуя, что в доме творится неладное.
– Ты видел объявления? – говорит она. – Теперь и у нас началось.
– Ты моя жена, а у меня разрешение на работу, так что тебя это не затронет. А у Кристины должна быть справка из Татьяниного кафе, а у твоих родителей…
– Родители стоят в очереди на новую обувную фабрику, но сумеют ли устроиться? – Она подходит к окну и смотрит на бурлящую улицу. – Такой ужас. Как ты думаешь, есть ли у них хоть какой-то шанс?
– Будем надеяться. Я сейчас побегу в приют, посмотрю, все ли в порядке, вернусь позже или забегу с утра перед работой.
– Да, тебе пора, – говорит она, ее глаза полны тревоги, она смотрит на него не отрываясь. Он берет ее руку и прижимает к губам сжатый кулак. София, тихо всхлипнув, приникает к его груди, Миша обнимает ее. Марьянек недоуменно смотрит на них и хмурится.
Стоит Мише выйти за дверь, он заливается слезами.
Вскоре приходит господин Розенталь.
– Завтра. Я обязательно найду что-нибудь завтра. Но мне нужно немного отдышаться.
Он садится за стол, опираясь на него рукой, расстегивает рубашку так, что становится видна его майка грязно-белого оттенка. Часто и прерывисто дышит, пока бледность наконец не сходит с его лица.
София дает ему стакан воды и не спускает с него глаз, пока варит картофель, его они едят всю неделю. Без масла, но хотя бы есть соль.
Немного погодя возвращается госпожа Розенталь.
– Ничего не вышло. Когда подошла моя очередь, они закрылись, все толкались и кричали как сумасшедшие. И все это происходит в двадцатом веке. Но если у вас есть деньги сунуть кому надо, тогда другое дело. К концу сегодняшнего дня кое-кто сильно разбогатеет.
Как вихрь, врывается Кристина, видно, что она всю дорогу неслась сломя голову. Волосы выбились из прически, на потном и разгоряченном лице облегчение и торжество.
– Ну все, мама, ты теперь щеточница, будешь работать на фабрике на Светожерской. Я получила разрешение через одного человека в кафе, обошлось недешево, но зато теперь вы свободны. Ведь если оно есть у мамы, то и папа освобождается от депортации.
