– Какая же ты умница, Кристина. – Госпожа Розенталь читает бумагу, встревоженно спрашивает:
– Но что я должна делать?
– Ходить на фабрику каждый день, – говорит Кристина, – и если у них будут материалы, можешь даже делать щетки.
Она поворачивается к Софии:
– Но что будет с Корчаком и детьми?
* * *
Вернувшийся домой поздно вечером Корчак уверяет Мишу, что приют не тронут.
– Посуди сам, ну какой прок от детей в трудовом лагере? В этом нет никакого смысла. Вообще никакого. А если понадобится, зарегистрирую всех как швей и портных. После Стефиных уроков даже я могу починить носки.
* * *
В пять часов вечера Черняков получает сообщение от начальника полиции, что на Умшлагплац есть необходимые шесть тысяч человек. Черняков слышит знакомый звук сапог по лестнице. Хофле заехал сообщить, что, поскольку квота выполнена, жену Чернякова расстреливать не будут.
Однако завтра – другое дело. Квота будет выше: к месту отправки должны явиться девять тысяч человек.
Глава 34
Варшава, 23 июля 1942 года
На следующий день Черняков просыпается, и тут же на него наваливаются страх, тревога, тяжелые мысли о предстоящем. Он ломает голову, как уберечь от тотальной облавы на рабочую силу как можно больше людей.
Он спешит к своей машине, единственной еврейской машине в гетто, – но ее нет.
– Ее забрали гестаповцы, – говорит водитель. – Могу подать вам рикшу.
Черняков с трудом втискивает свое грузное тело в узкое сиденье впереди трехколесного велосипеда и просит водителя отвезти его на Желязну к современному многоэтажному дому номер 103, который накануне люблинские гестаповцы реквизировали под штаб-квартиру.
Черняков спешит внутрь, надеясь задать вопросы Хофле. Его проводят в кабинет и оставляют одного. По коридору разносятся голоса офицеров гестапо, сидящих в парикмахерской, звон бритвы, которую ополаскивают в металлическом тазу. Кто-то чистит обувь, ритмично взмахивая щетками.
Во внутреннем дворе лает собака.
Наконец входит немецкий лейтенант, спокойный, вежливый.
– Штурмбаннфюрер Хофле занят, он не может принять вас, – сообщает он Чернякову.
– Но я хотел бы узнать, принято ли решение насчет детей? Согласовано ли их освобождение?
– Этот вопрос вам нужно обсудить со штурмбаннфюрером Хофле лично.
– Но как же мне обсудить с ним, если его здесь нет…
Черняков приходит в себя только на улице, рядом с солдатом, охраняющим вход.
* * *
– Куда ни взглянешь, везде какое-то сумасшествие, – говорит Лютек, взяв сына на руки и прижимая к себе. – Никто не знает, где будет следующая облава. Половина еврейской полиции дезертировала, когда поняли, чем придется заниматься. А оставшиеся просто озверели, избивают людей, когда выгоняют их из квартир во дворы. И теперь они забирают не только нищих и бездомных из приютов. Оцепляют обычные жилые дома, уводят целые семьи. София, умоляю, не выходи на улицу. Не выводи Марьянека. Обещаешь?
– Да, да. Обещаю.
– Мне пора на работу, а то опоздаю. Завтра принесу еще еды. Миша придет позже?
София смотрит, как Лютек бежит по дороге к зданиям, где немцы открыли обувную фабрику.
Целыми семьями люди идут по дороге с сумками и чемоданами, добровольно отправляясь на Умшлагплац. Они рассудили, что лучше пойти туда и уехать вместе, чем оставаться дома и в конце концов разлучиться. И кто знает, может быть, они и правы?
* * *
У себя в офисе Черняков сталкивается с лавиной проблем. Вчера люди, которых забрали из приютов для бездомных и с улиц, не оказали сопротивления. Они и так жили в ужасных условиях, поэтому депортация их не страшила, они считали ее ничем не хуже их теперешней жизни, а, возможно, даже и лучшим выходом для себя. Но сегодня выселяют из своих квартир обычные семьи, и люди убегают, кричат и прячутся от охранников, не дают разлучать их и депортировать родственников без разрешения на работу.
К трем часам Чернякову сообщают, что на площади Умшлагплац ожидают отправки только три тысячи человек. Но новая квота – девять тысяч, а до крайнего срока всего час. Дрожащей рукой Черняков хватается за телефон, чтобы позвонить Хофле и попросить уменьшить квоту или продлить крайний срок. Но он не успевает набрать номер, в кабинет врывается ошеломленная и растерянная секретарша. Для депортации гестапо привлекло группы украинцев и литовцев, которые известны своей жестокостью. Они загнали мужчин, женщин и детей на Умшлагплац, открыв огонь из пулеметов, не реагируя на крики и плач. Разрешения на работу разрывают и бросают на землю.
Новости действуют на Чернякова как удар молнии. Побелев как полотно, он опускается в кресло. Ему становится ясно, что это значит. Теперь он – ставшая ненужной марионетка, отыгравшая свою роль в катастрофических событиях.
В пять часов он идет домой, проходя под белыми херувимами над портиком у входа. Он поднимается по ступенькам к своей двери, душа разрывается от отчаяния.
Он все еще продолжает цепляться за призрачную надежду, что в любой момент Хофле сообщит об освобождении детей. Каким же надо быть чудовищем, чтобы депортировать беззащитных детей из сиротских приютов.
Наконец он дома. Фелиция только что поставила еду на стол, как зазвонил телефон. Черняков откладывает в сторону салфетку и спешит к аппарату. Должно быть, Хофле насчет детей.
Разговор длится недолго. Он поворачивается к Фелиции, его лицо осунулось и посерело.
– Мне нужно вернуться в юденрат, чтобы встретиться с офицерами гестапо.
– Но что они делают в гетто в ночное время? Что им нужно?
– Уверен, беспокоиться не о чем. Возможно, я услышу как раз те известия, которых ждал. Доем этот восхитительный ужин, когда вернусь.
Он целует жену в щеку и снова направляется к рикше.
Фелиция накрывает тарелки с картофелем и селедкой и усаживается ждать мужа, чтобы поужинать вместе, когда он вернется.
* * *
В кабинете стоят два офицера СС: Хофле и его заместитель. От вежливости не осталось и следа, разъяренный Хофле кричит на председателя Еврейского совета:
– Вы не следовали инструкциям, депортация прошла с нарушениями, поэтому на завтра квота будет десять тысяч!
– Сколько же дней в неделю вы собираетесь проводить депортации?
– Семь, – резко отвечает офицер.
– Но как же насчет детей? Вы так и не ответили мне.
Хофле багровеет от ярости.
– Никаких исключений ни для каких детей! Я ясно выражаюсь? – кричит он.
Они уходят прежде, чем Черняков успевает хоть что-нибудь возразить, их каблуки гулко стучат по лестнице. С улицы доносится звук двигателя, они уезжают.
