София задыхается. Сердце выскакивает из груди, ей кажется, что она умирает. Они увозят детей.
С первого взгляда она замечает, что Миши среди них нет. Он всегда выше всех в толпе. Но она видит Стефу. И всех детей. По ее лицу текут слезы, тело покрывается испариной. Она хватается за подоконник и кричит, но ее голос не слышен сквозь топот множества ног, ступающих по булыжникам, и этот звук отдается эхом от стен домов, когда колонна проходит под палящим солнцем.
Она высовывается в окно, чтобы видеть их как можно дольше, и все же через несколько мгновений они исчезают. Слезы застилают глаза, когда она наблюдает за жутким зрелищем. Дети идут нескончаемым потоком. Сотни. Тысячи. Она опускается на пол, цепляясь за малыша Сабины. Уходящие вдаль дети стоят у нее перед глазами, от этой картины разрывается сердце.
По всему гетто люди застыли на месте, прямо на их глазах совершается преступление. В гетто Корчака знают все, для всех он олицетворение справедливости, доброты, совести и любви. Факел, горящий во тьме, луч света. Глядя на трогательную заботу, с какой он и Стефа относятся к своей большой семье, обитатели гетто до сих пор не разучились улыбаться.
Шествие напоминает безмолвный марш протеста, украинские солдаты вдоль тротуара застыли, будто почетный караул. На этот раз они не кричат и не бьют пленных.
Близится полдень, солнце палит нещадно. Время от времени Корчак спотыкается, плечи его опущены. Уставшие, изнывающие от жажды дети начинают отставать, бредут в беспорядке.
* * *
В конце улицы Джика Галинка видит ворота из колючей проволоки. Она крепко сжимает руку Сары, когда они проходят мимо немецких охранников и оказываются в большом грязном дворе. В жару вонь здесь становится невыносимой. С трех сторон возвышаются стены из красного кирпича с колючей проволокой, с четвертой к ним примыкает высокое квадратное здание школы.
Полдень в разгаре, солнце нещадно палит, а на дворе нет деревьев, только голая земля. Украинские охранники стоят неподвижно, им жарко, кажется, что они с трудом держат тяжелые ружья.
Охранник приказывает доктору и детям ждать у одной из стен возле ворот. Здесь есть полоска тени, Стефа сажает туда самых маленьких. Она разрешает им сделать по глотку из фляг, но совсем немного, чтобы вода оставалась в запасе.
Галинке здесь совсем не нравится, но пан доктор и пани Стефа медленно обходят всех ребят по очереди и успокаивают. А через ворота все идут и идут дети, потом они садятся прямо на жесткую грязную землю. Так много детей в одном месте она не видела никогда.
Рядом на земле сидят на корточках Аронек и Абраша. Аронек надвинул на глаза остроконечную кепку. Абраша настраивает струны на своей скрипке. Он пробует сыграть несколько тактов, но здесь слишком жарко для музыки.
* * *
Сощурившись, Корчак глядит в безоблачное небо.
– Стефа, а ведь на мальчиках только рубашки. Я не просил их взять куртки. Сейчас небо ясное, но к вечеру похолодает.
– Я велела девочкам взять одеяла. Не волнуйтесь. Сядьте и выпейте воды.
– И как я об этом не подумал. Если нас повезут на восток, в Россию, нам не обойтись без теплой одежды.
Она снова протягивает ему фляжку с водой, и он отпивает.
– Пан доктор, мы едем в деревню? – спрашивает Шимонек.
– Поедем мимо лесов и полей. Может, и в деревню.
К ним спешит мужчина в белом халате. Корчак узнает в нем члена Еврейского совета Наума Рембу.
Корчак с трудом поднимается на ноги.
– Ремба, что ты здесь делаешь, почему одет как врач?
Лицо Рембы, обычно радостное и приветливое, сегодня серьезное и мрачное.
– Я организовал медицинский пост прямо у ворот, ведь я медицинский чиновник. Мне удалось убедить СС, что некоторые люди слишком больны и их не стоит отправлять. Если человек выглядит больным, в палатке мы накладываем ему какую-нибудь повязку и ночью отправляем обратно в гетто. Но, доктор Корчак, – тихо говорит он, оглядываясь на охранников, – вам здесь не место. Пойдемте со мной. Немедленно идите в офис Еврейского совета и получите освобождение. Я выведу вас отсюда.
Корчак оглядывается на своих измученных подопечных.
– Но как же дети, вы можете вытащить детей?
– Извините, доктор Корчак, но они ни за что не позволят забрать их отсюда.
– Я не могу оставить детей.
– Но ведь сами вы вполне можете получить освобождение. Сейчас речь идет о вашем собственном спасении.
Корчак смотрит Рембе в лицо. Он и раньше понимал, что отправка не сулит ничего хорошего, что детям придется нелегко, что их везут в места, где условия будут крайне суровыми, возможно, в трудовой лагерь для взрослых, но теперь окончательно убеждается – все намного хуже. Ремба знает, что надежды нет. В его пустых глазах отражается разверзшаяся перед ними бездна. Корчак вдруг понимает и немеет от потрясения. Сделать ничего нельзя, слишком поздно, мир катится в пропасть.
Постаревший на глазах Корчак медленно и решительно качает головой:
– Спасибо, друг мой, но я все-таки останусь с детьми. Неизвестно, куда их отправляют. Нельзя бросить ребенка один на один с мрачной бездной.
Площадка для скота заполнена до отказа. Охранники открывают ворота во внутренний двор. Один из них приказывает Корчаку с детьми снова выстроиться в колонну. Рембу отталкивают, он в ужасе смотрит, как через ворота дети уходят к подъездным путям, и слезы катятся у него по лицу.
* * *
У входа на площадку слышны громкие крики. За оградой собралась толпа отчаявшихся родителей и родственников, пытающихся вернуть своих детей. Они приникли к забору, плачут, кричат. Охранники отгоняют их, стреляют в воздух, но родственники пытаются прорваться через ворота.
Эрвин сумел протолкнуться в толпе к самому забору. Он вернулся после ночной контрабандной вылазки, узнал новости и тут же бросился бежать. Спеша присоединиться к детям на Умшлагплац, он несся так, что легкие у него чуть не разрывались. Сквозь множество поднятых рук, машущих родным, в глубине двора он видит Корчака, Галинку, Абрашу и всех остальных.
– Пропустите меня! – кричит он. – Я должен быть с ними. Вон тот человек – мой отец, у меня там отец.
Но охрана его не пропускает. Никого больше не пропускают внутрь и не выпускают наружу.
Потом он видит, как Корчак и дети встают, как переходят в дальний двор. Эрвин снова кричит:
– Пустите меня! Там мой отец!
Слезы заливают его лицо, но он ничего не может сделать, только смотреть, как они все проходят дальше и исчезают из виду.
Взоры стоящих у поезда еврейских полицейских устремлены на Корчака и детей, которые приближаются к ним.
Аронек и мальчики с любопытством разглядывают черный от копоти локомотив, огромные, выше головы, колеса. За паровозом тянется череда старых деревянных вагонов для скота, выкрашенных в темно-красный, как бычья кровь, цвет. Двери распахнуты, с грязной платформы внутрь поднимаются узкие деревянные пандусы.
