Стефа заходит в первый вагон, встает у открытой двери, пока девочки в рабочих сарафанах, с ленточками в косичках поднимаются по пандусу, у каждой в руках кукла, книга или игрушка. На этот раз еврейская полиция не размахивает дубинками и не кричит, чтобы они торопились. Охранники просто стоят, онемев от потрясения, с побледневшими лицами, иногда помогая ребенку подняться по пандусу.
Когда вагон Стефы заполняется, она смотрит на Корчака долгим печальным взглядом. Немецкий охранник захлопывает деревянную дверь и задвигает засов.
Корчак с детьми заходит в следующий вагон. От едкого запаха извести и хлорки перехватывает дыхание. Нет никакой емкости для туалета. И всего одно маленькое окошко, затянутое колючей проволокой, высоко наверху.
Когда заходят все дети, деревянная дверь захлопывается.
Вагоны этого поезда заполняют дети из приютов и школ гетто. Внутри каждого вагона на двери охранник пишет количество пассажиров. Вслед за этим поездом заполняется следующий, и еще один, и все они уходят.
В тот день из гетто отправили в общей сложности около четырех тысяч детей.
В спертом воздухе жаркого вагона тяжело дышать. Чтобы успокоить детей, Корчак начинает рассказывать историю. Он знает, что, если спокоен он, они тоже будут спокойны. Дети, даже те, которые плакали, затихают и слушают. А поезд с грохотом проносится над Вислой, мимо казармы, где работают Миша и мальчики.
Тесно, негде присесть, хотя вагоны с детьми полиция не забивала до отказа, как обычно. Сейчас они, должно быть, подъезжают к затерянной в лесах станции Малкиния. Еще студентом Корчак не раз проезжал по здешним местам, сопровождая детей в летний лагерь. Поезд останавливается, теперь из крохотного окошка больше не веет ветерок, от жары дети вялые и полусонные. Воздух пропитан ядовитым запахом хлорки. Проносится встречный военный состав, от которого сотрясается весь вагон. Вскоре после этого поезд трогается. Корчак то проваливается в сон, то просыпается. Наконец в полудреме он чувствует, что поезд поворачивает вправо и едет по ветке, о существовании которой он даже не подозревал.
Поезд с грохотом проезжает мимо указателя: «деревня Треблинка». Несколько домишек с просмоленными крышами. В этих местах крестьяне живут совсем бедно, занимаются выращиванием картофеля. Как только в деревню прибыли украинские солдаты, своих женщин местные жители услали подальше, к родственникам в другие села.
Здешние крестьяне не видят и не знают, что происходит за глухими неприступными стенами лагеря в густом лесу, но ветер доносит до них странный запах гниения и гари.
Дорога проходит через лес, деревья стоят так близко, что задевают узкую решетку окна. Потом сосновые ветки исчезают, поезд останавливается, двери распахиваются. Снаружи раздаются грубые крики на немецком и польском.
В лагере Треблинка нет бараков для рабочих. Это совсем крохотный участок посреди соснового бора. Сладкий запах оттуда разносится по всей округе. Если знать, отчего он, волосы встанут дыбом.
Сюда каждый день привозят тысячи людей. Ни один не возвращается обратно. Измученные жарой и жаждой пассажиры, которым удалось выжить в дороге, слезают с поезда. По узкому проходу между рядами колючей проволоки они идут в душевые, куда вместо воды подают угарный газ. Через два часа все, кто сошел с поезда в Треблинке, мертвы.
* * *
Но в Варшавском гетто никто об этом не знает. Еще никому не удалось сбежать отсюда и рассказать людям, что такое Треблинка.
Глава 38
Варшава, 5 августа 1942 года
Только в глазах Бога яблоневый цвет так же ценен, как и яблоко.
Януш Корчак
Этим вечером Миша и мальчики вместе со своей бригадой, которую можно принять за толпу оборванцев, возвращаются в гетто. В его сумке под инструментами спрятана маленькая булочка с корицей. Подарок Софии в честь дня рождения. Как только стемнеет, он отнесет ее имениннице.
Ожидая, пока охранник у ворот проверяет мужчин, Миша замечает, что улицы пусты. Еврейские полицейские тихо переговариваются, на лицах у них потрясение и страх. Что-то случилось.
* * *
Проходя через ворота, он спрашивает одного из охранников, в чем дело.
– Бог мой. Вы же не знаете. Они забрали Корчака и детей.
– Что значит – забрали?
– Посадили в поезд. Увезли.
– Ты это сам видел?
– Я не видел, но все знают.
По гетто всегда бродит множество слухов. Миша качает головой. Не может быть, охранник наверняка ошибается. Мальчики тоже все слышали. И ждут, что он разуверит их.
Есть только один способ узнать, что произошло.
Миша несется по пустым улицам, мальчики бегут позади, воздух обжигает им легкие. Торопливо они пробегают по деревянному мосту, по Гжибовской, Сенной. Ставни в кафе Татьяны закрыты. Двойная дверь с улицы Сенной распахнута настежь. Миша взбегает вверх по лестнице в главный зал.
Тишина. Пол усыпан перьями, будто летом неожиданно выпал снег. Мародеры уже наведались сюда, распороли подушки, порылись в шкафу с детскими ящичками. Детские сокровища, пуговицы и камешки, разбросаны по полу. На сцене остались накрытые для завтрака столы, на них чашки с недопитым молоком, недоеденный хлеб на тарелках.
Детей нет. И пани Стефа на этот раз не выходит посмотреть, какую еду им удалось раздобыть.
Мальчики бегут в бальный зал. Миша слышит, как они зовут хоть кого-нибудь, а сам сворачивает в боковую комнату, которая служит лазаретом. Ему так хочется верить, что дети и Корчак где-то рядом, что еще немного, и все разъяснится. Может, их просто увели на проверку или заставили на время переехать в другое здание.
Он замечает на полу очки пана доктора, на одной линзе трещины разбегаются в разные стороны, как лучи у звезды. Доктор никогда не ходит без очков, он терпеть не может, когда не видит, что происходит вокруг, к тому же он всегда записывает свои мысли в блокнот. В тот момент Миша понимает, что они не вернутся. Слезы тихо струятся у него по щекам, глаза полны боли, которая теперь навсегда останется в них, о чем бы он ни думал.
В пишущей машинке остался лист тонкой бумаги, датированный сегодняшним утром.
Поливаю цветы. Моя лысина мелькает в окне. Идеальная мишень.
У стены солдат с ружьем. Почему он просто стоит и смотрит? У него нет приказа стрелять. Возможно, в гражданской жизни он был учителем, или нотариусом, или дворником в Лейпциге. А может, официантом в Кельне. Что он сделает, если я ему кивну? Или помашу рукой, приветствуя? Возможно, он даже не знает, что происходит на самом деле. Он мог прибыть только вчера, издалека…
Ненависть не для меня, ее нет в моей душе.
Слезы катятся по лицу, Миша осторожно вытаскивает листок из машинки и собирает оставшиеся листы бумаги, разбросанные по полу. Дневник пана доктора. Он складывает листы в маленький чемодан вместе с блокнотами, в которые доктор делал записи о детях. Сверху кладет треснувшие очки и закрывает чемодан.
