Макс Уайт однажды сказал мне, что, когда оригинал картины Милле выставлялся в Америке, продажа репродукций шла вяло, пока кто-то не додумался поменять название с «Анжелюса» на «Похороны ребенка».
Вот под этой репродукцией, сообразила я, обычно устанавливают гробы. Поскольку сейчас это место пустовало, очевидно, что тело Руперта, если оно еще здесь, должно быть в другой комнате.
Слева от меня была L-образная перегородка. За ней должна быть еще одна дверь.
Я заглянула за перегородку и увидела комнату, бывшую почти близнецом первой. Единственным отличием, которое я заметила, было то, что флокированные обои были черными и розово-кремовыми и на дальней стене висела репродукция картины Холмана Ханта «Свет мира», на которой Иисус стоит у двери, словно Диоген в поисках честного человека, со светильником в руке.
Под ее темной рамой на козлах покоился гроб.
Я на цыпочках подкралась к нему, навострив уши на малейшей звук.
Я провела пальцами по отполированному дереву так, как ласкают крышку пианино, перед тем как поднять ее, открывая клавиатуру. Сунула пальцы в стык и почувствовала, что крышка приподнимается.
Мне везет! Крышку гроба еще не привинтили. Я подняла ее и заглянула внутрь.
Там, словно кукла в коробке, лежал Руперт. При жизни он казался больше, теперь было видно, какой он на самом деле маленький.
Испугалась ли я до ужаса? Боюсь, нет. С того дня, когда я нашла труп в кухонном огороде Букшоу, меня заворожила смерть, с особым акцентом на химию распада.
Вообще-то, я начала делать записи для авторитетного труда, который я назову «Де Люс о разложении», в котором я опишу, шаг за шагом, процесс гниения человеческого трупа.
Как волнующе размышлять о том, что через несколько минут после смерти органы тела, лишившиеся кислорода, начинают переваривать сами себя! Уровень аммиака начинает возрастать, и, благодаря деятельности бактерий, выделяется метан (более известный как болотный газ) вместе с сульфидом водорода, двуокисью углерода и меркаптаном, захватывающим сернистым аналогом спирта, в структуре которого сера занимает место кислорода, что объясняет его гнилостный запах.
Как любопытно, подумала я, что нам, людям, потребовались миллионы лет, чтобы выползти из болот, и тем не менее через несколько минут после смерти мы скатываемся обратно по склону.
Мое острое обоняние подсказывало, что мистер Соубелл использовал на Руперте бальзамическую жидкость на основе формалина (двухпроцентный раствор формальдегида казался наиболее вероятным, с легким букетом чего-то еще, судя по запаху, хлороформа), и по зеленоватому оттенку кончика носа Руперта я определила, что гробовщик сэкономил на ингредиентах. Остается только надеяться, что публичные похороны на «Би-би-си» пройдут при закрытом гробе.
Лучше поторопиться, однако, подумала я. Мистер Соубелл может войти в любой момент.
Бледные руки Руперта были сложены на животе, правая наверху. Я взяла ее за пальцы (все равно что поднимать связанные сосиски со льда) и потянула вверх.
К моему изумлению, левая рука поднялась следом за правой, и я сразу же заметила, что они хитро сшиты вместе. Перевернув ладони и наклонившись, чтобы разглядеть получше, я увидела то, что искала: почерневшую полосу, которая шла от основания его левого большого пальца к кончикам указательного и среднего.
Несмотря на бальзамирующие усилия мистера Соубелла, Руперт все еще изрядно пах паленым. И нет никаких сомнений: ожог на ладони точно такого размера, как ширина рычага, управляющего Галлигантусом.
Скрипнула половица.
Как только я закрыла гроб, открылась дверь и в комнату вошел мистер Соубелл. Я не слышала, как он приблизился.
Поскольку я все еще находилась в полусогнутом положении, как в тот момент, когда исследовала пальцы Руперта, я смогла медленно выпрямиться.
— Аминь, — сказала я, неумеренно крестясь.
— Что за… — опешил мистер Соубелл.
— О, здравствуйте, мистер Соубелл, — произнесла я уместно приглушенным голосом. — Я просто зашла отдать последние почести. Здесь никого не было, но я подумала, что тихая молитва не помешает. У мистера Порсона не было друзей в Бишоп-Лейси, — добавила я, доставая носовой платок из кармана и утирая воображаемую слезу. — Это так ужасно, и я подумала, что не будет вреда, если… простите, если я…
— Ладно, ладно, — сказал он. — Смерть приходит ко всем, знаешь ли, старым и молодым…
Он мне угрожает или у меня перегрелось воображение?
— И даже если мы ее ожидаем, — продолжал он, — она все равно приходит неожиданно.
Определенно она пришла так к Руперту, но это шутки такие, что ли?
Видимо, нет, поскольку на его длинном лице выражался профессиональный лоск.
— А теперь, извини, — сказал он, — я должен подготовить его в последний путь.
Последний путь? Откуда он взял эти трескучие слова? Может, есть специальный словарь для гробовщиков?
Я одарила его детской улыбкой и изобразила суетливое отступление.
Колокольчик над дверью чайной Святого Николая весело зазвенел, когда я вошла. Это заведение на верхотуре принадлежало не кому иному, как мисс Лавинии и мисс Аврелии, сестрам Паддок, тем самым мощам, которые обеспечили музыкальную прелюдию к зрелищной кончине Руперта.
Мисс Лавиния, в дальнем углу комнаты, казалось, схватилась в смертельной схватке с большим серебряным самоваром. Несмотря на простоту задачи, которая заключалась в том, чтобы кипятить воду, хитроумное изобретение, достойное Хита Робинсона, представляло собой луковицеобразного кальмара с трубками, клапанами и проводами, плевавшимися горячей водой, булькая и шипя, словно загнанный в угол дракон.
— Чая нет, боюсь, — сказала она через плечо. Она еще не увидела, кто вошел в лавку.
— Я могу вам чем-нибудь помочь, мисс Паддок? — радостно предложила я.
Она вскрикнула, когда ее рука случайно попала под сильную струю пара, и фарфоровая чашка, которую она держала, упала на пол, разлетевшись на сотню светлых осколков.
— О, это младшая девочка де Люсов, — сказала она, оборачиваясь. — Боже мой! Ты меня напугала. Я не ожидала услышать твой голос.
Поскольку я видела, что она обварила руку, я подавила свою основную нужду.
— Чем могу помочь? — повторила я.
— О, дорогуша, — сказала она, разволновавшись. — Петр вечно барахлит, когда Аврелии нет рядом. Она ладит с ним гораздо лучше меня.
— Петр? — переспросила я.
— Самовар, — ответила она, вытирая покрасневшие руки кухонным полотенцем. — Петр Великий.
— Позвольте мне, — сказала я.
Не говоря больше ни слова, я взяла мисочку с лимонными дольками с одного из круглых столиков и выжала их в кувшин с ледяной водой. Затем взяла чистую белую столовую салфетку, намочила, отжала и обернула вокруг руки мисс Паддок. Она вздрогнула, когда я прикоснулась к ней, и затем расслабилась.
