В комнате стало холодно, поскольку внезапно я окоченела с ног до головы. Я открыла рот, чтобы что-то сказать, но обнаружила, что язык высох и съежился, словно сморщенный кусок кожи. Горячие слезы выступили у меня на глазах, когда я вылетела из комнаты.
Я покажу этой проклятой свинье Фели штуку-другую. Я ее так спеленаю веревкой, что потребуется нанимать матроса, чтобы развязать узлы перед ее похоронами.
Есть дерево, растущее в Бразилии, под названием carica digitata, местные именуют его «шамбуру». Они верят, что это такой смертельный яд, что просто сон под его листьями вызовет, для начала, незаживающие язвы, после чего рано или поздно наступит великолепная мучительная смерть.
К счастью для Фели, carica digitata не растет в Англии. К счастью для меня, здесь водится болиголов пятнистый. Знаю я болотистый уголок в низине Ситона, меньше чем в десяти минутах от Букшоу, где он растет. Могу съездить туда и вернуться до ужина.
Недавно я обновила свои записки касательно кониина, действующего вещества болиголова. Я извлеку его дистилляцией с помощью подручной щелочи — возможно, небольшого количества двууглекислого натрия, который я держу в лаборатории на случай кулинарных излишеств миссис Мюллет. Затем замораживанием и рекристаллизацией я удалю переливающиеся частицы менее сильнодействующего конгидрина. Получится почти чистый кониин с чудесным слабым запахом, и понадобится меньше чем полкапли этого маслянистого вещества, чтобы расплатиться по старым счетам.
Возбуждение, рвота, пена изо рта, жуткие судороги — я загибала пальцы по пути:
— Благословенный цианид,
Быстродействующий мышьяк,
Как попало брошу в суп.
Зажгу похоронные свечи,
Закажу скобы для гроба,
Проучу за шутки над Флавией де Люс!
Мои слова эхом отражались от высокого расписного потолка фойе и галерей из темного полированного дерева наверху. Если не учитывать тот факт, что я не упомянула болиголов, этот маленький стишок, который я сочинила по совершенно другому случаю, идеально выражал мои сегодняшние чувства.
Я пробежала по черно-белой плитке, затем вверх по изгибающейся лестнице в восточное крыло дома. Крыло Тара, как мы его называли, получило свое имя в честь Тарквиния де Люса, одного из старых дядюшек Харриет, обитавшего в Букшоу до нас. Дядя Тар провел большую часть жизни, запершись в великолепной викторианской химической лаборатории в юго-восточной части дома, исследуя «толику вселенной», как он написал в одном из писем к сэру Джеймсу Джинсу, автору «Динамической теории газов».
Прямо под лабораторией, в длинной галерее, есть портрет дяди Тара. На нем он поднял взгляд от микроскопа, поджав губы и нахмурив брови, как будто некто с мольбертом, палеткой и коробкой с красками грубо ворвался к нему в тот момент, когда дядя готовился открыть элемент делюсиум.
«Отстаньте! — ясно говорило выражение его лица. — Отстаньте, оставьте меня в покое!»
И они оставили его, а впоследствии и дядя Тар оставил нас.
Лаборатория со всем своим содержимым уже несколько лет принадлежала мне. Никто не заходил сюда, что хорошо.
Когда я полезла в карман за ключом, что-то белое выпорхнуло на пол. Это оказался носовой платок, который я одолжила Ниалле на церковном кладбище, и он до сих пор был влажным.
В моем сознании возник образ Ниаллы, какой я ее увидела в первый раз, — лежащей ниц на пострадавшем от времени могильном камне, с волосами, расплескавшимися, словно рыжее море, и горячими слезами, шипевшими в пыли.
Все встало на место, словно механизм в замке. Конечно же!
Возмездию придется подождать.
Парой маникюрных ножниц, которые я украла с туалетного столика Фели, я вырезала четыре влажных круга из льняного платка, стараясь избегать зеленых пятен, которые я на нем оставила, и выбирая только те участки, которые были противоположны пятнам по диагонали, куда плакала Ниалла.
Их я пинцетом затолкала в пробирку, куда затем впрыснула трехпроцентный раствор сульфосалициловой кислоты, чтобы осадить белок. Это так называемый тест Эрлиха.
Работая, я с удовольствием размышляла о том, как глубоко великий Александр Флеминг изменил мир, внезапно чихнув в чашку Петри. Это та разновидность науки, что дорога моему сердцу. Кто, в конце концов, может честно сказать, что никогда не чихал на культуру бактерий? Это могло случиться с каждым. Это случалось со мной.
Чихнув, потрясающе наблюдательный Флеминг заметил, что бактерии в чашке избегают, словно в ужасе, частиц разбрызгавшейся слизи. Вскоре он выделил конкретный протеин в своих соплях, отпугивавший бактерий примерно так же, как собака с пеной в пасти заставляет держаться подальше от нищих. Он назвал его лизоцим, и именно это вещество я сейчас тестировала.
К счастью, даже в разгар лета в фамильных залах Букшоу холодно и сыро, как в пресловутом склепе. Температура в помещениях восточного крыла, где располагается моя лаборатория, — несмотря на отопление, злонамеренно установленное воюющими братьями только в западном крыле некогда политически разделенного дома, — отродясь не превышала шестидесяти градусов по Фаренгейту,
[16]
что, на мое везение, является именно той температурой, при которой лизоцим выпадает в осадок, когда добавляется сульфосалициловая кислота.
Я наблюдала, зачарованная, как начала формироваться дымка из кристаллов, их белые частицы осторожно дрейфовали в маленькую зиму внутри пробирки.
Следующим шагом я зажгла бунзеновскую горелку и аккуратно подогрела мензурку с водой до семидесяти градусов.
[17]
Это заняло немного времени. Когда термометр показал, что все готово, я окунула дно пробирки в теплую ванну и нежно его покрутила.
Когда новообразованный осадок растворился, я испустила вздох удовольствия.
— Флавия. — В лабораторию проник голос отца. Он пересек вестибюль, проплыл по изогнутой лестнице, проник в восточное крыло и проложил путь по длинному коридору в его самую южную часть, просочился сквозь закрытую дверь, столь же легкий, как будто его принесло в Англию из Дальней Фулы.
[18]
— Ужин, — мне показалось, что я слышу, как он это говорит.
— Это чертовски раздражает, — заметил отец.
Мы сидели за длинным узким обеденным столом, отец в дальнем конце, Даффи и Фели по бокам, а я в самом низу, на мысе Кейп-Хорн.
— Это чертовски раздражает, — повторил он, — сидеть и слушать, как кое-чья дочь сознается, что похитила у кое-кого одеколон для проклятых химических опытов.
Не важно, буду я отрицать или признаю вину, отец сочтет это одинаково раздражающим. Я просто не могла выиграть. Я научилась, что лучше всего хранить молчание.
