Росси рассмеялся:
– Господи, до чего вы умны! Мне бы так уметь обходиться!..
– Вы неточны в выражениях, – с иронией проговорил Огюст. – Следует сказать не «обходиться», а «изворачиваться». Я всю жизнь изворачиваюсь, скоро стану уже как змея. И вы это полагаете достоинством?
– Да, – твердо ответил Карл Иванович, и взгляд его честных глаз не оставлял сомнения в его искренности. – Главное для нас с вами – добиваться своего, ведь так? От нас слишком многое зависит, мы не имеем права из гордости либо упрямства терять завоеванное и уступать место бездарностям… Вы думаете, я не жалею о своем несчастном характере? О-о-о, еще как! Сейчас бы мне столько надо было сделать, у меня такие планы в голове, а я, как последний осел, восстановил против себя всех, не исключая императора, и остался не у дел… Хорош же! Что было проку хлопать перед носом царя дверью?
– Вы хлопнули у него перед носом дверью?! – в восторге вскричал Огюст. – Как это, должно быть, было приятно! Как я завидую вам!
– Ах, ну что вы. – Росси сморщился. – Вспомнить тошно. Идиот! Но не будем об этом. Лучше о колонне. Я слышал, на вершине ее будет все-таки не статуя императора Александра, а ангел?
– Да, конечно, – подтвердил Огюст. – Ангел с крестом, попирающий змею. Я с самого начала так решил. Войну выиграл Александр Первый, но только ли он? И не по Божьей ли воле?
Карл Иванович посмотрел на Монферрана с некоторым изумлением и ничего не ответил. Но Огюст хорошо понял его взгляд.
– Вас удивляет, – спросил он, – что я, француз, спроектировал этот памятник?
– Вам поручили его проект, – сказал Росси. – И вы…
– Нет! – резко прервал его Монферран. – Не в этом дело. Я хотел его поставить!
– Вы?
– Да. А отчего вас это так удивляет? По-вашему, это не патриотично? А?
Его любимое мальчишеское «а» прозвучало с таким вызовом, что Росси невольно поглядел на него с улыбкой.
– Я думал, вам это безразлично, сударь, – сказал он.
– Все так думают, – усмехнулся Огюст. – Иногда я и сам так думаю. В жизни я чаще поступаю, согласуясь с соображениями выгоды, а не чести. В Россию я приехал ради денег и славы и потому, что мне некуда было деваться… Это правда! Но я узнал эту страну, понял и полюбил ее народ и понял, что он заслуживает памятника. А вы как думаете?
– Я уверен в этом! – решительно сказал Карл Иванович. – Разве я не создал прелюдии для вашего ангела? Тоже не с холодным сердцем, уверяю вас. Я не русский, как вы, но я всю жизнь здесь строю… Наверное, камень соединяет прочнее всего остального. Я стал чувствовать себя россиянином.
– А я нет! – воскликнул Огюст. – Тридцать лет не десять, сударь, я приехал в Россию уже взрослым и не могу переродиться. И вот поэтому я так хочу сделать этот памятник. Это, если хотите, искупление, хотя я никому никогда этого не говорил и никому никогда не скажу, разве что Элизе или Алеше, слуге моему и другу, у которого дед убит под Бородином, а отец на Березине. Я француз, сударь, и в этом все дело.
Он остановился, поворошил тростью листья на газоне и оглянулся, закусив губы, уже сожалея о порыве этого несвойственного ему откровения.
Росси, поймав его взгляд, сказал:
– Как мне приятно, Август Августович, что вы со мною так прямодушны.
– Не до конца, – покачал головой Огюст. – Я просто хочу перед вами выглядеть лучше. Уверяю вас, я думаю и о ста тысячах, что мне обещаны царем за эту колонну.
– Но это же само собою! – Росси развел руками. – Знали бы вы, сколько я сейчас думаю о деньгах… У-у-у! Больше, чем об архитектуре! И ведь два года назад имел в руках сто тысяч государственной премии, пожалованной за тридцатилетнюю службу придворным архитектором, ну и на что эти сто тысяч ушли? На долги, опять на долги, будь они прокляты! Но что делать: десятеро детей!
Огюст вновь замедлил шаги, искоса глянул на смущенное лицо Росси и махнул рукой, улыбнувшись какой-то потерянной улыбкой.
– Вы святой человек, Карл Иванович! – воскликнул он. – Ну как вы живете, а? Я бы не мог так жить! Я для себя живу.
– И я для себя, – твердо сказал Росси. – И все для себя живут. Это только кому что надобно. А нам с вами надобно одного и того же, Август Августович, я же знаю, значит, и вы живете, как я, вам только кажется, что иначе. Вот мы с вами площадь сделали. Ведь сделали же! Не осрамились перед самим Растрелли! А главное, молодым дали пример: показали, что есть зодчество, что есть ансамбль. Иные все болтают, что ансамбль нерушим лишь тогда, когда его один мастер делает… Так вот же им ясно и просто, как книга открытая, – Дворцовая площадь. Смотрите и учитесь. Пускай разные стили, пускай века меняются, взаимосвязь остается, взаимопонимание между зодчими есть и через века! Вот! И соперничество не страшно, если равен талант.
– Ах, спасибо вам, Карл Иванович! – не сдержавшись, Огюст схватил и стиснул руку зодчего. – Талант равен… Спасибо!
Пять минут спустя они вернулись к скамейке, на которой поджидала их мадам де Монферран, и она просто, как умела это делать, предложила Росси поехать к ним ужинать, и он принял ее приглашение и в этот вечер впервые побывал у них на квартире.
С этого времени они виделись мало, редко, случайно, но того разговора Огюст, само собою, не мог позабыть. Ему казалось, что его откровение было, быть может, излишним, ненужным, он боялся, что Карл Иванович все-таки не до конца понял его и мог усомниться в его искренности, тем более что он сам дал к тому повод…
И вот теперь совершенно незнакомый человек неожиданно сказал ему такие верные и долгожданные слова!.. Выходит, он не ошибался! И его памятник стал для русских тем, чем он хотел его сделать!
– Да, милостивый государь, – повторил Монферран, глядя в глаза незнакомцу. – Да, этот монумент поставлен в честь победившей России, в честь ее отважного народа.
– Который, увы, немного за то получил, – пробормотал почти про себя толстяк, не спуская теперь глаз с разгоревшегося лица архитектора. – Да вот… Дня три назад с одним из знакомых моих говорили мы тоже о колонне этой, да мой знакомый вспомнил к случаю Нарвские ворота, что ныне в бронзе отлиты; да как в двенадцатом году на месте их войска проходили, и как мужичок какой-то авангарду дорогу перебежал невзначай. Прямо перед конем государевым метнулся. Ну его за то и натолкали в шею, да и отдубасили прикладами изрядно. Победителя-то… защитника Отечества… Ох, мало добра видит народ наш, мало, а все оттого, что у иных хозяев души грубей и черствее, чем у их рабов. Впрочем, научить людей добру невозможно, я давно это понял, а улучшать общество – занятие бесполезное. Я мыслю: невозможное… Я, сударь мой, служу в Публичной библиотеке, книги люблю очень, читаю всю жизнь. Так вот, из книг и из немалого моего опыта вижу: во всю жизнь человечества повторяется одно и то же – лучшие горят, пылают, жаждут лучшего, к лучшему стремятся, и стремления их гаснут в болоте общей привычки… Что с этим поделать?
