Сама Ирина Николаевна, придя в дом, сразу переоделась и к столу вышла в очень изящном малиновом платье с отделкой из тонких кружев. Ее прическу украшали живые цветы красного шиповника, и это делало ее похожей на испанку – не хватало черной мантильи и веера.
Справившись со своим смущением, Огюст первый начал разговор за столом и вскоре понял, что госпожа Суворова прекрасная собеседница. Она умела слушать и могла легко говорить, а ее ум, быстрый, цепкий, совершенно мужской, позволял ей свободно говорить даже о чем-то не очень знакомом.
Сначала они обсуждали перестройку дома, и архитектор, выслушав пожелания хозяйки, обещал вскоре составить проект и показать ей рисунки. Потом заговорили о Василии Петровиче, которого Ирина Николаевна тоже очень уважала и, кажется, любила, прошлись по некоторым общим знакомым, заговорили об Италии… Этой темы Огюст боялся касаться, думая, что госпожу Суворову может задеть намек на маэстро Чинкуэтти, однако она, наоборот, говорила долго и охотно, чередуя рассказы об итальянских городах со всякими смешными сценами и приключениями.
Увлекшись, Монферран тоже начал ей рассказывать о своих путешествиях. Потом, заметив, что вечереет и на улице становится сыро и прохладно, Ирина Николаевна предложила пройти в дом, где в небольшой гостиной была уже затоплена печь. Стены простой и небогатой комнаты были украшены несколькими небольшими гравюрами и портретом, писанным маслом, верно, итальянской работы. Он изображал несравненного Джанкарло в костюме Орфея с лирой в руке и с лавровым венком на сияющих черных кудрях. Отчего-то этот портрет вызвал у Огюста раздражение, красота Джанкарло показалась ему на сей раз вызывающей, а его лицо чересчур надменным. Против воли архитектор слишком долго задерживал свой взгляд на портрете.
– Вы верите этому? – спросила его вдруг Ирина Николаевна.
Он вздрогнул и поспешно перевел взгляд на огонь в печи.
– Чему, мадам?
– Тому, что вам успели наговорить относительно моего романа с маэстро Джанкарло Чинкуэтти?
Ее взгляд при этих словах был насмешлив и небрежен. Архитектор смутился:
– Но мне ничего такого не…
– Ах, перестаньте! – Она раздраженно махнула рукой, резкостью движения вновь выдавая некоторую неуравновешенность своей натуры. – Разве вы из тех, кто лжет и выкручивается, тем паче перед женщинами? Я слышала, вы царя не боитесь. Так вот, мсье, не надо думать дурно об этом человеке. Он артист, это верно, но у него благородное сердце. Мы давно с ним знакомы, и я, пожалуй, могла бы наделать глупостей, но он не дал к тому ни одного повода. Я ему как-то сказала, что мне безразлична разница нашего положения, что я готова забыть, кем родилась, а он сказал тогда: «Но отчего вы уверены, что никогда об этом не вспомните?» Впрочем, если бы он уж очень хотел… Значит, не очень… Вас удивляет, что я так говорю? Поверьте, прежде я бы не сделала такого признания.
Огюст удивленно посмотрел на нее:
– А теперь отчего же?..
Она рассмеялась совершенно непринужденно:
– Вы думаете, почему я решила перестроить этот дом? В этом году я уже никуда не поеду, а на будущий год еще посмотрю… Я устала. Нет, не ездить, а уезжать. Я хочу пожить здесь, в России. И не в Петербурге, где сплетни будут лезть мне в уши, а в этом пустынном уголке. Вам здесь нравится?
– О да! – искренно ответил Монферран. – Этот березовый лес меня околдовал! Если бы вы видели, какое золотое кружево сплела осень в синеве неба…
– Я видела! – воскликнула Ирина Николаевна, и ее карие глаза засияли. – Таких дней в году бывает два-три, не больше… А… вы могли бы сделать такой орнамент, ну, как этот рисунок ветвей?
– Я сделаю! – Он разгорячился, залился краской, в восторге от того, что она прочитала его мысли. – Я как раз думал, когда шел сюда… Понимаете, мадам, сейчас как раз я делаю эскиз интерьера для собора. И вот мне пришло в голову… Нет ли у вас бумаги и карандаша?
Тотчас то и другое появилось перед ним на столе, и архитектор стал стремительно зарисовывать на листе узоры, рожденные его фантазией. Ирина Николаевна смотрела не отрываясь, задерживая дыхание, боясь сморгнуть.
– Господи, неужели вы на ходу их придумываете? – растерянно спросила она, когда архитектор подал ей лист, заполненный самыми различными узорами орнаментов.
– Это мое ремесло, – просто ответил он. – Вот давайте-ка еще лист, и станем рисовать ваш дом. Так. Вы хотели удлинить крылья, возвысить центральную часть, переделать крыльцо? Ну так, мне кажется…
И через пять минут новый дом вырос на листе, со всеми деталями, отделкой, лестницей. А затем появились, как по волшебству, интерьеры всех семи комнат, террасы, вестибюля…
– Это невероятно… – потерянно, с детским изумлением произнесла Ирина Николаевна. – Я видела в Италии, как работал один архитектор – он рисовал новую лестницу для старого особняка. Час потел, а лестница вышла совсем для другого дома… Но это… Хотя я же знала, что вы гений, а что стоит гению увидеть то, что ему нужно? А хотя нет, что это я? Это стоит дорого, только другим кажется, что это легко!
Она наклонилась над листом и рассматривала его, закусив нижнюю губу, пристально, будто хотела уловить секрет этого совершенного мастерства. Ее рука, лежавшая на столе, чуть-чуть подрагивала.
Неожиданно для себя Огюст взял эту руку и поцеловал ее. Ирина Николаевна, не смутившись, подняла глаза. Шиповник в ее волосах благоухал приторно и пьяняще.
– Благодарю вас! – сказал Монферран, улыбаясь.
Она тоже улыбнулась, и если бы он мог прочитать ее мысли, то прочел бы в этот миг: «Какой он красивый!»
Затем Ирина Николаевна взглянула в окно, увидела, что уже темнеет, и встревожилась:
– Я задержала вас! Когда же вы вернетесь? Давайте-ка я позову лакея, чтоб проводил вас до дороги… Только условимся, когда вы мне принесете готовый проект…
Домой Огюст вернулся в одиннадцатом часу вечера.
– Ну и как тигрица? – спросила его за ужином Элиза.
Он усмехнулся, ковыряя ложечкой бисквит на блюдце (после обеда в Суворово ему совершенно не хотелось есть).
– Знаешь, Лиз, эта женщина, по-моему, очень умна. Но при этом в ней полно какой-то сентиментальной восторженности… Наверняка обожает Вальтера Скотта, читает чувствительную поэзию и до сих пор рисует для себя романтические образы, которых нет и не может быть в жизни. Всему или почти всему может дать оценку, но иногда так категорично, что после уже не решишься высказать свое мнение. Этакая смесь огня и фиалок…
Элиза ничего не сказала, только посмотрела на мужа взглядом очень долгим и пристальным, и в пляшущих бликах пламени ее лицо показалось ему вдруг и обиженным, и насмешливым сразу.
– Ты что так смотришь, а?
– Ничего. – Она встала из-за стола и отошла к окну, за которым в непроглядной ночной темени начал тихо-тихо накрапывать дождик. – Ничего, я только подумала: а что ты скажешь ей обо мне, если вдруг она тебя спросит, Анри?
