– Нет, я хочу, чтобы подрядчик был ваш, – поспешно сказала Ирина Николаевна. – Но… вы-то сами сколько хотите получить?
Огюст поймал себя на том, что, выполняя работу, даже не прикинул, сколько можно за нее взять… И теперь, растерявшись, назвал первую пришедшую на ум цифру:
– За проект, если он вас устраивает, семьсот рублей.
– Сколько?! – изумилась госпожа Суворова. – Но… помилуйте, я думала это стоит раз в пять дороже!
Это и стоило раз в пять дороже, и, спохватившись, Огюст разозлился на себя. С чего он вздумал так обесценить свою работу? Но, взглянув еще раз на Ирину, архитектор вдруг понял, что больше всего хотел бы просто подарить ей проект, но решиться на это не может…
– У меня были уже разработки такого рода, – солгал он. – Часть рисунков я просто скопировал с не использованных в других постройках интерьеров. Словом, если вас устраивает, то и слава Богу. Мне уйти или вы позволите посидеть еще среди этих дивных роз, георгинов и камелий? У вас будто в раю!..
– Я бы очень не хотела, чтоб вы так скоро ушли. – Ирина Николаевна налила ему еще вина, но свой бокал оставила пустым. – Если вы не спешите…
– Я – нет. А вы разве сегодня не едете в оперу?
Вопрос был задан очень небрежно, но, задав его, архитектор пристально посмотрел на хозяйку и заметил, что она немного покраснела.
– Я уже неделю не езжу туда, мсье, – сказала она. – Меня стала утомлять эта толпа и эти сумасшедшие аплодисменты.
– И вам не хочется больше каждый вечер видеть синьора Чинкуэтти?
Она усмехнулась и посмотрела в глаза гостю надменно и лукаво:
– Я видела его не далее как сегодня.
– Вот как! – Огюст едва не поперхнулся вином. – Сегодня!
– Ну да, – не смутившись, проговорила Ирина. – Он приехал ко мне утром. Подумать только, когда я каждый вечер сидела там, в ложе, он меня едва замечал… а теперь, стоило мне исчезнуть, ему стало не хватать меня. Целый час я выслушивала от него Бог знает что!
– Он надерзил вам? – спросил архитектор, отворачиваясь, чтобы глаза его не выдали. – Что он говорил?
– Представьте, что он меня любит. – Голос Ирины был так печален, что слова ее никак нельзя было счесть выдумкой. – Да, оказывается, он меня любил. Оказывается, у него была жена, с которой он двадцать лет назад расстался, только этого никто не знал. В Италии нет разводов, и Джанкарло был связан все эти годы… Недавно ему написали, что эта женщина умерла.
– И он предложил вам?.. – резко спросил архитектор.
– Ну, прямо не предлагал. Но сказал, что у него громадные деньги, что от славы он смертельно устал, что мог бы бросить сцену, купить себе имения, даже титул… На это я ответила, что, выходит, ошибалась в нем. Я-то думала, что сцена, его искусство – это и есть его жизнь. И если бы я любила его по-прежнему, то вышла бы замуж именно за маэстро Джанкарло, а не за какого-нибудь новоявленного барона с имениями… Титулы мне безразличны.
– Так вы его, значит, больше не любите? – Огюст спросил это, пожалуй, слишком поспешно, но удержаться не мог.
– Да, я его не люблю больше, – так же печально сказала Ирина. – Может быть, и не любила, может быть, придумала эту любовь, но, скорее всего, нет – любовь-то была, да не моя, не по мне, что ли… Бедный Джанкарло! Лучше бы он не знал меня никогда! Прощаясь, он так смотрел на меня, что у меня сердце готово было разорваться… У него такие глаза, в них столько боли!
– Довольно! – воскликнул, не выдержав, Монферран. – Прошу вас, довольно! Я не хочу больше этого слышать!
– Чего, мсье? – удивленно спросила она.
– Я не хочу слышать об этом человеке! Какие у него глаза, я видел, но они мне безразличны!
С этими словами Огюст вскочил со своего места, залпом допил вино и, обойдя столик, остановился прямо против хозяйки. Его лицо пылало.
– Что с вами? – Казалось, Ирина и впрямь не поняла, чем вызван его порыв. – Я… Что я такого сказала?
– Вы сказали, что любили его, а я не хочу этого слышать!
– Но почему?
– Потому что вы, Ирен, свели меня с ума! Потому что я не хочу и не могу представить вас в объятиях другого! Потому что мне хочется сейчас делать то, что делают эти две наглые розы!
Говоря так, он стремительно опустился на колени возле ее софы, склонился к ее груди и, отодвинув ароматные бутоны, прижался губами к шелковистой коже, к маленькой впадинке, полускрытой вырезом платья.
В первое мгновение Ирина будто окаменела, позволив ему надолго приникнуть к ней, потом вдруг тихо вскрикнула и, обвив его голову руками, окунула лицо в его волосы, покрывая их поцелуями.
Он вскинул к ней глаза и спросил чуть слышно:
– Ирен, ведь это правда? Вы не были его любовницей? Нет?
– Нет, Огюст, клянусь вам. Я была замужем ровно две недели, потом мой муж умер, вы это знаете. И с тех пор никто и никогда не был моим любовником… Никто и никогда. И я люблю вас, Огюст!
В эту минуту Монферрану показалось, что он безумно счастлив…
XVI
На другой день, вернувшись вечером из Комиссии построения, он сообщил своим домашним, что его высочайшим повелением отсылают в Москву.
– Для чего это? – удивилась Элиза.
Он развел руками:
– Я и сам бы хотел знать толком, какого черта меня туда тянут. Что-то там случилось с фундаментом Ивана Великого, трещины какие-то… Собирают комиссию, да как спешно! Я с утра прямо и еду, на почтовых, чтоб за три дня добраться… И там буду дня три. Не понимаю, какой осел убедил государя, что именно я там надобен?
– Август Августович, я с вами поеду, – сказал Алексей, который во время этого разговора сидел в стороне возле камина, но разговор слушал очень внимательно.
Впервые в жизни он не просил, даже не настаивал, он твердо изъявил свое намерение. Огюст взглянул на него и испугался выражения его лица, он слишком хорошо знал эту сверхъестественную Алешину интуицию.
– Не выйдет, сударь мой, – возразил он, сумев не выдать ни испуга, ни раздражения. – У меня для тебя здесь дела найдутся. Я тебе письмо оставлю для одного подрядчика, встретишься с ним, и потом, кто ж будет наблюдать за работами здесь-то, в доме? Я же, ничего не зная, с рабочими договорился, что должны нам лестницу перестраивать, не нарушать же договор! Словом, ты останешься.
Алексей бросил на хозяина короткий, но очень выразительный взгляд, пожал плечами и проговорил свою обычную фразу, в которой на этот раз прозвучала глухая горечь:
– Воля ваша…
На другое утро Монферран уехал, уехал с рассветом, наспех проглотив чашку кофе. К полудню почтовая карета уже домчала его до Петергофа, а через час наемный экипаж подъезжал к имению Суворово… Он выскочил из кареты, не помня себя, охваченный дрожью и страхом, что позапрошлый вечер приснился ему, что чуда не произошло, что он сейчас проснется… И тут на дорожке между бело-золотых берез показалась женская фигура, стремительно бегущая ему навстречу. И он тоже побежал и с разбега обнял ее, задыхающуюся, смеющуюся.
