– Не Алексей Васильевич тебя спас, а сам Господь Бог, Карл, – заметил он. – Не дай Бог бы ты на ней женился… Интересно, Монферрану они рассказали?
– Понятия не имею! Ежели да, то он, верно, меня на смех поднял! Да и куда ему понять…
– Тихо ты! – Федор опять резко обернулся к брату.
– А что? – Карл недоуменно огляделся, но в мастерской по-прежнему было пусто. – Что такое?
– Маша… Мария Андреевна услышать может… Ты ведь не знаешь, она – жена Пуатье, первого помощника Августа Августовича.
– Помилуй! – ахнул Карл Павлович. – Это что же такое? Пуатье из любви к искусству отдал свою жену в натурщицы?!
– Как раз наоборот вышло, – рассмеялся Федор. – Машенька из бедной семьи, но приличной, так уж вышло, что они, три сестры и с матушкой, остались безо всякого содержания… Ее сюда, в Академию, привел один из студентов наших, друг семейства или родственник, уж не знаю. Она многим позировала, понравилась художникам. Даже студенты запищали: «Почему, мол, у нас не бывает женской натуры, одна мужская в натурном классе? Нельзя ли вот хотя бы Марию Андреевну?..» Ишь, чего захотели! Ну вот, месяца три тому назад ко мне в мастерскую заглянул Монферран, а с ним был Пуатье. Справились о тебе, как, мол, здоровье. А Маша тут стоит в красном и белом… Август Августович потихоньку говорит Пуатье на французском: «Смотрите, Андре, что за прелесть девушка!» Тот поддакнул. А Маша-то понимает, ее учили! Она и ответила чисто по-французски: «Спасибо за комплименты, господа!» Обиделась. Те оба – в краску, давай извиняться. Ну вот так вот и началось. Раза три Пуатье за нею заходил. Потом предложение сделал. И так бывает! Я перепугался: ведь запретит позировать, и все тут! Чуть не в ноги ему кланялся: «Позвольте, сударь, Магдалину закончить! Для вашего же собора стараюсь!» И знаешь, он и спорить не стал. Говорит: «Ради Бога, если она не против». И краснеет отчего-то, как гимназист…
Дверь опять, на этот раз нарочито громко заскрипела.
– Мне там холодно, Федор Павлович! – уже почти капризным голоском воскликнула Маша.
Она определенно слышала окончание разговора и, почувствовав себя неловко – ведь говорили-то о ней, – решила прервать его.
– Заходите, голубушка! – воскликнул Федор.
Мария Андреевна грациозными шажками подошла к возвышению, сбросила на табурет шубку, поправила на плече покрывало, взошла по щербатым деревянным ступенькам и замерла, безошибочно приняв ту же позу, в какой Карл Павлович ее увидел, войдя в мастерскую.
«Везет ведь всяким Пуатье!» – подумал про себя Карл Павлович. А вслух сказал:
– Света у тебя, Федя, в картине мало… Пропадет весь контраст. Тут для одних волос пропасть света нужна.
– Понял, добавлю, – усмехаясь, ответил Федор.
IX
Недели две спустя Алексей рассказал Монферрану о сватовстве Брюллова. Архитектор был изумлен.
– Однако колдовство, да и только! Настоящая осада… Но ты, может, и прав, что отказал… Тридцать три года разницы, шутка ли!
– Дело даже не в летах, – заметил Алексей, – да я и не отказывал, честное слово. Любила бы она его – пускай бы и шла. Но ни она ему, ни он ей счастья не дадут, даже просто радости не дадут, я же вижу. И она – капризный мотылек, и он себя любит без памяти. Такие-то смогут ли ужиться?
– А может, и смогли бы, – заметил задумчиво Огюст. – Ты в одном прав: для Елены блеск – главное. Она так и так отправится в Европу петь, это мне давно ясно. Вокруг нее уже сейчас музыканты вьются с предложениями, а ее учитель музыки, итальянец, уверяет, что такой голос не показать миру – преступление.
– Вот уж напасть, этот ее голос! – устало буркнул Алексей Васильевич. – Наградил Господь… Ведь уедет, в самом-то деле!
– Пускай ее едет, Алеша. Не отпустишь сейчас, уедет через два года, через три. Хочет – уедет… Какая тебе разница когда?
– Да, а если она там бед наделает? – грустно проговорил управляющий.
– А если она наделает их здесь? Тебе легче будет? – пожал плечами архитектор. – Натура у нее отчаянная, она не уймется, сам же видишь. Стало быть, ей это нужно. Если у нее дара Божьего нет и все только фантазии, то скоро она вернется. А если есть дар, то грех ей мешать, пусть живет как знает. Или, по-твоему, у женщины такого права не бывает?
Алексей замахал руками:
– Да ну вас! Нет, я домостроя заводить не хочу. Видно, вы правы. Да ведь страшно же… Там, в Италии, во Франции, к примеру, войны, революции…
– А здесь холера! – Огюст болезненно сморщился и отвернулся. – Опять загуляла. Мало ей…
– Опять на строительстве болеют? – в тревоге спросил Алеша.
– Пока нет. Сегодня нет. А кто знает, что будет завтра? Ты последи-ка, чтобы в доме курился можжевельник и были лекарства. И скажи Мишелю, чтобы он из гимназии шел прямо домой каждый день. Не то его носит неведомо где, волнуйся за него!..
– А вы откуда знаете? – удивился Алексей. – Вас самого-то целый день нет дома.
– От него самого и знаю, – буркнул архитектор. – Он мне рассказывает, как болтается по улицам, бегает на ту сторону реки… Этот сорванец, видишь ли, архитектуру города изучает!
Управляющий рассмеялся:
– Ну, тут я с ним ничего поделать не могу. Архитектурой он бредит. А что за альбом у него появился, Август Августович? Старый такой, небольшой? Не вы ему подарили?
– Я. Это тот, с которым я ездил по Италии еще в восемьсот четвертом году. Всякие мои фантазии, зарисовки. Как-то я их показал Мише, он и стал выпрашивать. Я их ему отдал, пусть наслаждается. Сейчас ему двенадцать, он все воспринимает как некое волшебство, как священнодействие. Всю эту самую архитектуру. Посмотрим, что дальше будет.
– То же самое, – уверенно сказал Алексей. – Вы же и сами видите. Что я у Бога просил, то и вышло, потому как просил от всего сердца! А бегать по городу я Мишке пока буду запрещать, вы правы. Раз опять пришла эта болезнь окаянная…
В эти месяцы, вообще в последние два с половиной года Огюст чаще обычного навещал Росси.
Прежде они виделись изредка, бывали друг у друга от случая к случаю, ибо оба были заняты выше головы, и у одного была большая семья, требующая хлопот, а у другого – коллекции, научные труды, частое (особенно в последние годы) желание уединиться…
Но осенью сорок шестого года произошло событие, заставившее обоих острее почувствовать необходимость общения…
В один из тех уже далеких теперь осенних дней Огюст случайно столкнулся с Росси на набережной Невы. Перед тем они не виделись чуть не год, и вид старого архитектора потряс Огюста. Росси за эти месяцы не просто постарел, он совершенно угас, превратился в иного человека. Запавшие щеки, тусклые глаза, согнутая спина и подрагивающие руки делали его похожим на призрак. Да он и был призраком прежнего Карла Ивановича.
Когда Монферран, подойдя к нему, поздоровался, старик долго в него всматривался, будто не узнавал. Потом со слабой улыбкой протянул дрожащую руку:
