– Спасибо! – негромко произнес Огюст и добавил, глотнув воздуха: – Спасибо, дорогие вы мои!
Тогда из заднего ряда по рукам пролетел медный поднос, перешел в руки одного из мастеров, в котором Огюст узнал уже Егора Демина, и тот, низко склонившись, протянул его главному. На подносе стоял высокий граненый стакан, наполненный прозрачной, как слеза, жидкостью, и лежали, аппетитно зеленея, два соленых огурца на широком куске каравая.
– Вы с ума тут все посходили! – воскликнул, еще больше краснея, Монферран. – Да что ж это такое, а?!
– Не побрезгуйте, Август Августович! От чистого сердца! – сказал Егорка и еще ближе придвинул поднос.
Несколько мгновений главный смотрел на стакан, блистающий на подносе, как кристалл льда, потом махнул рукой:
– А! Где ваша… Э нет… Где наша не пропадала!
Он взял стакан, поднес его к губам и решительно запрокинул голову, залпом проглотив водку.
– У-у-у-у-х! – взревели в восторге рабочие.
А откуда-то сзади молоденький позолотчик, месяц назад принятый на строительство, тоненько, очень слышно в наступившей на миг тишине пропищал:
– Да врете вы все, что он француз! Русский он!
Толпа разразилась хохотом. Монферран смеялся со всеми вместе, чувствуя, как жар разливается по его телу и приливает к щекам.
А в это время Максим Тихонович водрузил перед ним какой-то ящик и на него поставил картонную коробку.
– А это вот вам от меня ко дню рождения. Примите без обиды.
Огюст снял с коробки крышку. Под ней оказалась деревянная фигурка размером в полвершка. Он нагнулся, чтобы лучше ее разглядеть, и тут же, неистово расхохотавшись, едва не свалился с ног. На ящике стоял он сам, в любимой своей позе, чуть расставив ноги, наклонив набок голову, отведя в сторону изящным и надменным жестом левую руку и опираясь ею на тонкую трость. Правая рука была приподнята; и на ладони, как на площадке, красовался крошечный собор, который он придирчиво рассматривал, немного искривив губы, нахмурив брови, сощурив глаза.
– А-ах, разбойник! – хохотал Огюст, вытирая платком слезы. – Ах, виртуоз, колдун! Убил! Без ножа зарезал! Ну и умница!
Потом он уже и сам не мог вспомнить, в какой момент руки рабочих подхватили его и, высоко подняв над головами, понесли в собор.
– Пустите! – хохоча, кричал им Монферран. – Пустите же, господа, это, в конце концов, неприлично! Кому я говорю!
Когда час спустя на строительство явился за поручениями Алексей, Огюст велел ему бежать поскорее домой и взять из его секретера все наличные деньги, что в нем были.
– Посчитай, чтобы всем было по полтине серебром, понял, всем рабочим и мастерам. Не хватит, лети в банк, и чтоб вскоре тут был!
Мастерам, смотрителям и помощникам художников он отдал распоряжение, получив деньги, отрядить посыльных от каждой артели за водкой и, распив ее за обедом, все работы немедленно прекратить.
– Отдыхайте сегодня, черти! – сказал он рабочим. – Раз уж вам пришла охота меня поздравлять…
Сам он, как всегда, проверил все, сделанное накануне, спустился в подвал, чтобы взглянуть на установку калориферов, потом распрощался со всеми и вместе с Алексеем укатил в Академию, чтобы навестить мозаичные мастерские.
Домой он вернулся в шестом часу и увидел в гостиной две корзины с цветами и несколько разбросанных по столу конвертов.
– Цветы от Академии и от Комиссии построения, – пояснила Элиза. – А писем я еще не смотрела, мой дорогой, все время что-то мешает сегодня. То кто-нибудь приходит и тебя требует, то вдруг явился учитель из гимназии жаловаться на Мишу – он подрался там с кем-то из учеников. Ни Алеши, ни Ани дома не было, пришлось мне говорить с ним… Ты поговори с Мишей, он раньше никогда ведь не дрался.
– Поговорю, – пообещал Огюст. – А письма давай мне, я сейчас сам посмотрю их, а ты последи, чтобы ужин не запоздал.
Он собрал конверты и прошел с ними в кабинет.
Поздравлений было много. Последним Огюст взял узкий голубой конверт с итальянским штемпелем и, глянув на него, удивленно подумал:
– Это еще кто?
И тут же нахмурился. Он узнал знакомый ему почерк Карла Брюллова.
С чего вдруг Брюллов написал ему?
Архитектор вскрыл конверт. К его удивлению, письмо было написано по-русски.
Милостивый государь Август Августович! Примите мой нижайший поклон и мои самые искренние поздравления по случаю дня Вашего рождения!
Пораженный этими словами, Монферран дважды их перечитал. Брюллов его поздравляет?! Помнит день его рождения?! Он стал читать дальше.
С глубоким огорчением вспоминаю я наше с Вами холодное прощание и думаю, как жаль, что наше примирение не было полным и мы расстались, питая друг к другу неприязнь.
Ныне, спокойно вспоминая и оценивая все произошедшее, я чувствую себя виноватым перед Вами и прошу прощения за ту дикость, что произошла шесть лет тому назад. Иным словом не могу означить происшедшего. Будьте же великодушны, не вспоминайте зла – я был ослеплен ненужной яростью и обуреваем упрямством, а чувства сии – плохие советчики.
Не усмотрите фальши и корысти и в еще одном моем признании: я понимаю теперь, что был неправ и в оценке Вашего собора.
Оказавшись вновь в Италии, многое пережив и перечувствовав и как человек, и как художник, я многое переоценил и в итальянском искусстве и сумел теперь связать его с искусством нашим и понять, сколь мало мы еще достигли высоких тайн наших предшественников. Но постижение оных – в вечном стремлении вперед. Санкт-Петербург – город, которому предстоит долгие столетия быть одним из прекраснейших городов мира, и таковым он стал и останется, ибо его облик, его архитектура не похожи ни на какие другие. И строить в нем по-старому нельзя, а по-новому можно лишь лучше, чем по-старому. Ваш собор более всех других подходит к суровым, гордым и изысканным чертам этого города, европейского города русских. Я закрываю глаза и вижу над светлым сиянием и мощью Невы золотое сияние и мощь его купола. Он прекрасен. И я горд оттого, что участвовал в его создании, хотя тогда и не сумел его правильно оценить. Благодарю Вас!
Ах, Август Августович, как хочется мне приехать на его открытие, поздравить Вас, пожать Вам руку. Но, наверное, не судьба. Здоровье мое неважно, я становлюсь совсем плох и боюсь, что мне уж не видать Петербурга…
Напишите же мне, если пожелаете, как идет строительство, вернее, уж не строительство, а оформление, как там дела?
Мне здесь работается хорошо, замыслил я одну грандиозную картину, но сумею ли закончить, Бог весть: все дело портит никудышное мое здоровье.
Желаю в день Вашего рождения, чтобы мечты Ваши исполнились, чтобы друзья были Вам верны, а враги Вас боялись.
