– Нет, нет. – Антуан покачал головой. – Нет, Огюст, не пойду. Извини, не могу… не хочу, чтобы Элиза увидела меня таким… Понимаешь?
– Понимаю, – кивнул Огюст. – Так ты все-таки любил ее?
– Любил, – подтвердил Модюи. – Но не так, как ты… Да разве я что-нибудь в жизни умел делать, как ты? Идем лучше ко мне, это тоже близко. Моя квартира недурна, и повар отменно готовит. Я, кстати, остался верен французской кухне. Право, идем. Или ты боишься, что я тебя отравлю, как Сальери Моцарта?
Огюст махнул рукой:
– Ты все же не в себе, Тони. Сальери Моцарта не травил, это только легенда, и притом ни на чем не основанная. Хорошо же, пошли к тебе. Но в шесть я должен быть в Академии.
– Будешь. Я тебя не задержу.
В этот день Монферран не пошел в Академию.
Они расстались лишь поздним вечером. Как будто пелена забвения упала с их глаз. Они вспоминали прошлое и, вспоминая, молодели, переживая вновь свои юношеские восторги, ошибки, надежды.
В бокалах богемского хрусталя дрожало золотое вино, свечи плакали полупрозрачными слезами, трещали поленца в камине, и два человека, прожившие жизнь врозь, беседовали, как если бы никогда не разлучались, как если бы только вчера один спас жизнь другому, а другой заразил его навсегда непроходящей жаждой творчества…
За окнами давно упал вечер, завыла петербургская метель, и в ней потонул город, который они строили, – воплощение их мечтаний, завершение их пути…
XIII
Мокрые коричневые листья отрывались от ветвей под ударами дождевых капель и, тихо плача, падали. Они уже сплошь покрыли землю, под ними исчезали дорожки, угас тусклый блеск мраморных памятников. Но листья и сами погасли, утратили былой сентябрьский огонь, и лишь на вершине клена еще тлели непокорные красные искры, но их уже заливала, топила вместе с дождем коричневая патина октября.
Наступал вечер. Католическое кладбище совершенно опустело, да на нем и в полдень не бывало людно…
Элиза шла по невидимой, но слишком привычной уже дорожке, немного подобрав с боков платье, чтобы не вымочить его подола в набухшем от дождя лиственном ковре.
За знакомой белой оградой, возле надгробия из светлого мрамора с фигуркой маленького плачущего ангела, на мокрой скамейке она увидела того, кого искала. Огюст сидел, весь подавшись вперед, опустив плечи, так что в спине его угадывалась незнакомая сутулость. Его голова была непокрыта, и капли дождя сползали по тонким серебряным прядкам уже почти не вьющихся волос.
Он смотрел прямо перед собой, но не на мраморный памятник, не на вызолоченную надпись в овале «Луи Рикар де Монферран. 1825–1830». Взгляд Огюста скользил мимо памятника, улетал прочь, вдаль от кладбища. За пределами видимого он искал то главное, что сейчас занимало все его мысли, и Элиза знала, что он думает не о прошлом, видит не хрупкое личико умершего сына, а совсем другое лицо, не менее драгоценное…
Она вошла за ограду, раскрыла свой зонтик и села рядом с мужем, прикрыв его голову от дождя.
В первую минуту он ее не заметил. Приподняв голову, он прищурил тяжелые веки, его губы задрожали, и он прошептал еле слышно, но с невыразимой тоской:
– Мишель, Мишель!
Элиза не удивилась, потому что знала, о ком он думает.
– Он жив, Анри! – тихо сказала она.
Огюст вздрогнул, обернулся.
– Зачем ты пришла сюда? – привычным резким тоном спросил он.
Мадам де Монферран подняла мокрую вуаль, отбросила ее назад и усмехнулась:
– Ты спрашиваешь меня, зачем я пришла на могилу нашего сына?
Он смешался, отвернулся:
– Прости, Лиз. Но ты ведь пришла не к сыну. Ты пришла из-за меня. Откуда ты узнала? Я никому не говорил, куда иду.
– А я никого и не спрашивала. И я не в первый раз тебя здесь застаю, Анри. Но прежде я уходила, чтобы ты не рассердился на меня, а сейчас идет дождь… И потом, ты ведь тоже пришел не к Луи. Ты хоронишь живого! А это грех. И так нельзя.
Огюст покачал головой:
– Нет, я его не хороню. Но мне страшно, Лиз! Я виноват в том, что он уехал… Кажется, и Алеша винит меня!
– Неправда! – воскликнула Элиза. – Я знаю, неправда. Вы оба все равно бы его не удержали. Но поверь мне, Анри, Миша жив. Не понимаю, откуда я это знаю, но только это так.
Огюст молча придвинулся к ней, взял из ее руки зонтик, заслонил ее от дождя и вдруг тихо опустил голову на мокрое плечо жены. Потом медленно, как-то неуверенно произнес:
– Когда он уехал, я вдруг почувствовал, как много у меня уже позади, Лиз. Сил почти не остается, а их нужно теперь больше, чем раньше!.. Если его убьют, не знаю, как смогу я выжить… Этот мальчик – мое будущее на земле. Понимаешь, Лиз, будущее!
– Я знаю, милый, – прошептала Элиза, лаская эту покорно склоненную к ней голову. – Я знаю. И я знаю, что он будет жить.
Не в первый раз они говорили о Мише. Вот уже больше года они ждали его с войны…
Трагическая для России Крымская военная кампания началась осенью восемьсот пятьдесят третьего года. Недолговременные победы сменились поражениями, выступившие в поддержку Турции английские и французские войска были вооружены и подготовлены лучше русских, действовали они стремительнее и согласованнее.
Русский император Николай Первый, волевой и непреклонный, затевая войну с Турцией, не сомневался, что Россия ее выдержит. Не сомневался он и в том, что если в этот раз Европа не спровоцирует его начать такую войну, то добьется своего в другой раз – слишком острой костью встала в ее горле Россия за минувшие без малого полтора века, с тех пор как великий прапрадед Николая Петр Первый громовым языком пушек объяснил европейским странам, какое место будет отныне занимать его держава, которую они столько веков тщетно старались уничтожить…
Николай знал, что выиграть войну будет трудно, знал, что враги объединятся в едином усилии, а возможные союзники, как не раз бывало, предадут. И не нужно, ох как не нужно было бы воевать именно теперь, когда он задумывал и начинал перемены, когда почти готов был проект отмены навязшего в зубах, отягощавшего умы крепостного права, от которого Россия уже отяжелела и не могла расправить плечи.
Но война началась – началась трагически, неудачно, и два года постоянных поражений открыли перед Николаем страшную истину – он не сумел угадать момент, когда еще мог победить, перехватив у Европы инициативу, и она обошла его, а подчиненная ему, по-прежнему покорная, но как бы отяжелевшая от этой покорности Россия не может уже противостоять натиску – для этого ей нужны были свежие силы, и ныне их неоткуда взять…
Разбитая, вконец разоренная войною Россия клокотала изнутри нарастающей глухой яростью. Народ еще не роптал, но все понимали: если ропот поднимется, то он вырастет в бурю…
Восемнадцатого февраля человек с холодными голубыми глазами, с твердой походкой и спокойной жесткой волей, русский император Николай, никогда и никому не показавший даже малейшей нерешительности, вдруг выдал сразу и всем весь ужас постигшей его катастрофы. Нежданно и загадочно царь умер.
