– А ну-ка спуститесь оттуда, Федор Антонович! – крикнул он.
– Убивать меня станете? – так же ехидно спросил профессор, высовывая из-за деревянных перекладин голову в темной шапочке, слегка выпачканной краской.
– С удовольствием вас убил бы, да кто мне росписи закончит! Не хотите спускаться, я сам к вам поднимусь!
С юношеской легкостью, подхватив свою трость под мышку, архитектор взбежал на четыре яруса лесов и оказался лицом к лицу с опешившим и слегка струсившим художником.
– Вы, сударь мой, кажется, проституткою меня полагаете? – по-русски спросил Монферран.
– Помилуйте! – ахнул художник. – Что за выражение! Вы что, шуток не понимаете?.. Да ну вас, в самом деле!
– Мои выражения достойны ваших слов, сударь! – крикнул, краснея до корней волос, Огюст. – Вы меня попрекнули поступком, который в молодости меня вынудили совершить отчаяние и нужда… Что же, быть может, то был и не лучший из моих поступков… Но с тех пор прошло ровно сорок лет, и через два года минет сорок лет, как я живу в Петербурге. Вы слышите? Я тридцать восемь лет строю этот город! Его камни – моя плоть! И я лучше кого бы то ни было вижу, что другого такого города нет и быть не может! И вы мне говорите, что кто-то может его взять, захватить?! Да никогда! Я не поверю в это, вы слышите! Никогда! И те, кто сейчас сражаются и гибнут за Россию, тоже в это не поверят!
Эта неистовая, почти детская вспышка совершенно потрясла Федора Антоновича. Он привык в последние годы видеть Монферрана сдержанным и обыкновенно невозмутимым. И вот теперь художник увидел, как задрожали губы архитектора, как забилась тонкая жилка под левым его глазом и сам глаз болезненно сощурился.
Бруни испугался.
– Август Августович, голубчик, ради Бога! – забормотал он. – Я же ведь пошутил! И о каком захвате может теперь идти речь, ведь война вот-вот закончится, уже ведь начаты переговоры. Никто и никогда близко не подойдет к Петербургу, об этом государь Петр Великий позаботился, он так этот город выстроил, что никому не взять. И чувства ваши я понимаю… Ну простите меня!
– Прощаю! – выдохнул Огюст, начиная понимать, что все это со стороны выглядело дико, и опасливо косясь на столпившихся внизу, под лесами, рабочих. – Только впредь не кидайтесь словами, это выглядит несерьезно, Федор Антонович. Да, и заканчивайте побыстрее «Неверие Фомы», я устал уже видеть его вот в таком начатом состоянии. Полгода возитесь с одной росписью и только голову мне морочите!
Отплатив таким образом Бруни за то, что тот сумел вывести его из себя, Огюст стал спускаться с лесов, даже не дожидаясь ответа художника. Однако на полпути главного перехватил неугомонный Рожков. Он забрался на леса, якобы проверяя прочность креплений бронзовых украшений, на самом же деле желая услышать хотя бы часть разговора Монферрана с художником, благо они говорили по-русски. От своего любопытства Еремей с годами так и не вылечился…
– Ты как сюда попал?! – вновь краснея, напустился на него главный архитектор. – Тебе чего тут надо? Подслушиваешь чужие разговоры? А?!
– Да на кой мне разговоры ваши! – Ерема испугался, но, как всегда, постарался это скрыть. – Я и не к тому, я по делу.
– Дело у тебя внизу! – вскипел Монферран. – Слезай отсюда, пока я тебя в-три-за-шиворот не скинул!
– Неверно сказали. – Ерема усмехнулся, обнажая свои веселые щербатины. – Говорят «в-три-за-шей». А кстати, Август Августович, мы ж не договорили… Чем, как вы думаете, переговоры-то закончатся? Кто кому хуже нагадит, мы им либо они нам?
Огюст искоса взглянул на старого мастера и улыбнулся одними глазами и уголками рта.
– Ах, Ерема!.. Сложно ответить. Кажется, нам нагадят больше. Но слава Богу, что война закончится и что мы…
– Август Августович!
Голос, донесшийся снизу, из полутьмы, рассеченной тусклыми пыльными ручейками света, заставил архитектора умолкнуть. Испытывая ужас от того, что зрение могло тут же исправить роковую ошибку слуха, Огюст несколько секунд не решался взглянуть вниз. Потом осторожно наклонился над перилами лесов и различил внизу, у входа в алтарь, темную фигуру в распахнутом пальто.
– Мишенька! – не своим голосом крикнул Монферран.
Как он спустился в течение нескольких секунд с четырех крутых лесенок, как ухитрился не сорваться, не оступиться, совершая этот сумасшедший спуск, он сам не мог потом понять. Миша, рванувшись ему навстречу, едва успел добежать до лесов и сразу оказался в его объятиях.
– Август Августович, дорогой мой! – прошептал юноша.
И тогда случайно оказавшиеся поблизости рабочие и подмастерья художников в первый и в последний раз увидели невероятное… Те, кому они потом рассказывали об этом, им не поверили.
Главный архитектор, прижав к себе синеглазого сына своего управляющего, неудержимо разрыдался.
XIV
Вернулся Михаил Самсонов не таким, каким уезжал. За год он очень изменился. И не только оттого, что повзрослел, из подростка превратившись в юношу. В нем появилась та взрослость, которую приносят не годы, а только тяжелые потрясения, он посуровел, помудрел. Увиденная им мерзость войны погасила в нем детский огонь восторженности, а вставшая на фоне этой мерзости героическая святость гибнущих защитников Севастополя, их несловесная, непоказная любовь к Отечеству вызвали в его душе другой восторг, другой огонь. Сознательно подвергнув себя смертельной опасности, увидев смерть и раны других и познав, во имя чего приносились жертвы, Михаил почувствовал себя гражданином. И человеком.
– Я видел, – говорил он, – как эти измученные, израненные, изувеченные люди плакали, покидая ад, в котором находились! Они оставляли Севастополь и рыдали. А ведь остались живы… Они были как древние герои, как титаны… И все-таки сколько бессмысленной жестокости в каждом, в любом убийстве! Я сам не стрелял, я строил с солдатами бастионы… И вот однажды французская бомба разрушила недостроенное укрепление. А его в этот момент как раз штурмовали, французы же… Как же там стали палить по ним из пушек?.. И вот, представьте себе, в одной страшной мешанине мертвых и умирающих и те, и эти… Я был с той стороны бастиона, где стена не рухнула. До меня донесся один общий вопль, потом стоны. Я побежал спасать тех, кого еще было возможно… Из-под груды мертвых вытащил молоденького французского солдата, ему оторвало руку по плечо… Я нес его к лазарету, а он плакал и повторял: «Боже мой, Боже мой, свое ядро, свое!» Потом он умер у меня на руках… Попросил меня написать его матери, назвал свой адрес. Я написал. Он все твердил мне: «Если у вас есть мать, возвращайтесь домой!» Как мне было сказать ему в такую минуту, что есть что-то святее? А ведь есть!
Больше месяца «дом каменщика» жил этими Мишиными рассказами. Потом все вернулось на круги своя.
Накануне Рождества Михаил заговорил о своем давнем желании перед поступлением в Академию художеств поехать за границу. Эта поездка была решена еще два года назад, но война перепутала все карты, и вот теперь можно было попытаться вернуть упущенное. Война закончилась, вот-вот должно было состояться заключение мирного договора, его ждали с нетерпением обе стороны. Можно было ехать.
