– Ну так съедим что-нибудь другое. – Мадемуазель де Боньер бросила на своего возлюбленного взгляд, от которого он, к своей досаде, тут же густо покраснел. – Бедняга едва на ногах держится. И по-моему, у тебя вино во фляжке тоже осталось?
Минуту спустя пирог с козлятиной и наполненный до ободка стакан мадеры были водружены на столик перед ошарашенным Алешей.
– Быстро ешь, и спать! – скомандовал Огюст.
– Это мне никак? – вытаращив глаза, спросил юноша.
– Тебе, тебе, ну а кому же еще? Давай скорее, мы ведь тоже устали!
Алексей опять отбросил с лица волосы, и открылась широкая, едва затянувшаяся рана на его лбу. Кое-где из нее еще выступали капельки крови.
«В самом деле, куда он пошел бы! – подумал Монферран, раскаиваясь в недавней своей черствости. – Он потерял столько крови, что странно, как вообще ходить еще может. Надо его взять, а может, действительно выйдет хороший слуга…»
И молодой архитектор совсем уже ласково проговорил, пододвигая пирог и мадеру к самому носу Алексея:
– Ну, ешь же, нечего так смотреть! И спи. Вон, на сундуке, как раз места хватит!
Юноша не заставил повторять еще раз. За несколько мгновений он уничтожил большой кусок пирога и осушил стакан, и по лихорадочному блеску его глаз видно было, что он и в самом деле почти умирал от голода.
– Ну и тварь этот Сухоруков! – прошептал Огюст и опять указал Алеше в сторону сундука. – А теперь спать! Понял? Спать!
Алексей перекрестился, что-то еще сказал, подняв на архитектора свои выразительные полураскосые глаза, и, встав с табурета, шмыгнул в угол, где тотчас улегся на сундуке, не смущаясь отсутствием подстилки.
Огюст раскрыл свой саквояж, вытащил оттуда походный плед и, точно прицелившись, кинул его новому слуге.
– Укройся, не то здесь холодно! – И, обращаясь к Элизе, добавил: – Плед все равно придется выстирать, он запылился в дороге…
Утром, договорившись с хозяином трактира относительно кареты, Монферран узнал у него же, где найти дешевую лавку старьевщика, и в этой лавке купил стираную, но крепкую полотняную рубаху, холщовые штаны и суконную куртку, заштопанную в нескольких местах, но еще довольно опрятную, а затем, не без помощи старьевщика, отыскал и башмаки, очень стоптанные, однако недырявые и, кажется, подходящие по размеру. Все вместе обошлось в один рубль семьдесят копеек.
Вернувшись в трактир, Огюст увидел, что Элиза успела умыть и постричь их юного слугу, когда же тот, скинув свои лохмотья, переоделся в принесенные хозяином вещи, путешественники его не узнали. И без того привлекательное лицо его стало совсем милым, а фигура оказалась такой статной, что впору было лепить с него античного атлета.
– Вот тебе и медведь! – восхитился Огюст. – Это уже совсем другое дело…
Но Элиза была как-то странно невесела и взволнованна и, когда Алеша вышел на лестницу, чтобы почистить хозяйские башмаки, проговорила, сдерживая слезы:
– Анри, знаешь, когда я ему мыла голову и волосы стригла, я заметила… у него вся спина в рубцах, некоторые совсем свежие, едва затянулись… Бог вознаградит тебя за то, что ты спас великомученика!
Огюст, нахмурившись, отвернулся и ответил:
– Жаль, что я не застрелил скотину… Но не с этого же было начинать карьеру в России! Слава Богу, что я вчера сгоряча не прогнал мальчишку!
После завтрака хозяин трактира сообщил постояльцам, что карета их ждет, но, когда они вышли во двор, кучер, хитрый малый с сизоватым носом давнего пьяницы, пожаловался на плохие подковы у лошадей и стал просить обождать, покуда он добудет молоток – подбить гвозди.
Огюст ничего не понял из его болтовни, но сообразил, что его морочат: он видел отлично, что подковы у лошадей новенькие. Однако спорить с кучером было бесполезно, тем более не владея языком, а лишняя задержка сулила еще один день пути, и архитектор с ужасом подумал о своем почти пустом кошельке, из которого теперь, очевидно, следовало извлечь полтинник, чтобы сунуть проклятому пройдохе и ускорить отъезд.
Но тут вдруг из дверей трактира вышел Алеша с хозяйским саквояжем в руках и, мигом поняв, что происходит, подскочил к кучеру.
– Ах ты, сукин сын, сволочная рожа! – крикнул он, ставя саквояж на землю и упирая руки в пояс новой рубахи. – Ты что тут ваньку ломаешь? Али на дураков напал? Кто ж те поверит, что новые подковы подбивать надо, да еще что не в кузне, а этак, на дворе? Деньги тянешь, гад ползучий?! А ну, залазь на козлы да вожжи бери, а не то так и с Богом катись со двора. Я ж знаю, где карету найти, найду еще и за дешевле!
– Тихо, тихо ты, разорался! – Кучер сердито подтянул кушак и нехотя стал разбирать вожжи. – Коли не боишься, что подковы соскочут в дороге, так и ладно, поехали. Садитесь себе, господа хорошие. Больно мужик у вас горласт…
– Скажи на милость! – воскликнул Монферран, когда они уселись и карета тронулась. – А от мальчика-то еще и какая польза!
– А я что тебе говорила! – Элиза с торжеством посмотрела на него и осторожно подмигнула сидевшему напротив них Алексею. – В России надо иметь русского слугу. Вот увидишь, с ним мы уже послезавтра будем в Петербурге.
Ее слова сбылись. Утром двенадцатого июня, миновав городские заставы, путешественники по размытой очередным дождем дороге въехали в столицу Российской империи.
III
Филипп Филиппович Вигель, хотя и был от природы язвителен и даже ехиден и случая пустить острое словцо в адрес ближнего своего не упускал, однако же не чуждался и благих порывов и порою рад был помочь ближнему, если это особых хлопот не доставляло, и считал поэтому, что все этой его слабостью пользуются.
По молодости лет, а было ему ровно тридцать, он порою принимал еще ловкое притворство за искренние изъявления чувств, поэтому любил, когда его благодарили лица, получившие от него ту или иную услугу, причем, в отличие от людей более солидных, ценил и одни лишь словесные излияния. Как всякий человек, обладающий незаурядной сообразительностью и более чем заурядными способностями, он хворал воспалением тщеславия, но в этой болезни не признавался никому, и себе самому в первую очередь, объясняя свое раздражение против людей одаренных и ярких внешним сходством их жизни и поведения с жизнью и поведением всех простых смертных. «Дескать, что же ты за гений, коли бранишь кухарку из-за простылых щей!» И тому подобное в том же роде.
Карьеру свою Филипп Филиппович делал осторожно и умно и верил, что сумеет многого добиться. И начало его уже радовало: в тридцать лет он стал начальником канцелярии такого солидного заведения, как только что созданный Комитет по делам строений и гидравлических работ, что и давало ему возможность порою оказывать маленьким людям великодушное покровительство и с удовольствием принимать их благодарность.
Но назойливых просителей Вигель не любил, ибо настойчивые просьбы приходилось слышать тогда, когда для исполнения требовались значительные усилия, а прилагать их неизвестно кого ради он не собирался.
