В это время из-за угла фундамента показалась фигура в коротком овчинном полушубке и высоком кивере, с саблей на боку. Скользя и спотыкаясь, военный подошел к костру и, еще не дойдя до него, принялся орать:
– Что здесь за беспорядки такие?! Еще светло, а они уже расселись, негодяи! Поч-чему работа стоит?!
– Нам так велено было! – ответил один из мужиков.
Но офицер, в котором Монферран уже узнал поручика Мещерякова, личного адъютанта нового председателя Комитета по делам строений, прежнего его приятеля генерала Базена, был настроен воинственно.
– Вам велено работать, пока светло! – прорычал он. – Давно вас тут, негодяев, не драли…
– Прекратите кричать! – спокойно, не поднимая головы от своей миски, сказал Монферран.
– Что-о?! – совсем разъярился Мещеряков, подступая к костру. – Я тебе, скотина, поговорю! Мужик меня будет учить!
В ответ на эти слова рабочие глухо прыснули.
– Как вам не стыдно, поручик! – сказал Огюст по-французски. – Не показывайте рабочим своей невоспитанности. Что вам здесь надо?
Остолбеневший офицер так и прирос к месту.
– Я… М… мне… Мне нужен господин главный архитектор! – едва выговорил он. – У меня бумаги для него…
– Ну я главный архитектор. – Монферран поднял голову и повернулся так, чтобы свет костра упал на его лицо. – Какого черта вы пришли сюда командовать? Это я приказал остановить работу, потому что так считаю нужным. Вам давать отчет я не стану. И подождите, пока я закончу обедать! Я с утра не садился за стол. Отойдите вон туда, к фундаменту, не стойте у меня над головой. Через пять минут я буду в вашем распоряжении, а за это время потрудитесь вспомнить, как следует разговаривать, приходя с поручением.
Совершенно ошарашенный и изрядно испуганный, поручик попятился, едва не свалился, поскользнувшись, и неловко встал возле гранитной стены фундамента. Не прошло и минуты, как он уже начал приплясывать, похлопывая себя по плечам, потирая ногу об ногу и пытаясь то и дело засунуть ладони в рукава полушубка, но рукава были узки.
– Ишь ты, мерзнет! – хихикнул довольный Ерема. – И поделом ему: пришел тут вопить… Командир!
Монферран, не глядя на офицера, словно позабыв о нем, спокойно доканчивал свои щи. Но рабочие теперь то и дело поглядывали на Мещерякова и злорадствовали.
– Эк пляшет! – Кудреватый рабочий даже прищелкнул языком. – Оно конечно, в полушубке коротком да в таких-то штанах! Тут себе все отморозишь…
– А пущай нашему начальству не грубит! – вставил рыжий.
– Глядите, Август Августович. – Ерема даже привстал со своего места. – Ну, вовсе замерз офицерик… Поди, околеет, как француз на Смоленской дороге.
– Ты чего несешь, дубина?! – ахнул Еремин сосед и влепил ему уже настоящую затрещину.
Огюст подавился последней ложкой щей, прыснул, не успев даже прикрыть рот рукой, и от хохота едва не свалился с ведра.
– Как… Как это ты сказал? Как француз на Смоленской дороге? Околеет? Так?
– Вы его, дурака, не слушайте! – краснея, пробормотал один из артельщиков. – Его мамка в детстве с печки головой вниз уронила, видать… И чего несет, сам не ведает!
– Так разве я чего плохого сказал? – Ерема понял свою оплошность и сам покраснел. – Я разве ж в обиду?
Монферран, не слушая его, продолжал хохотать, и следом за ним, не выдержав, захохотали все рабочие. Они смеялись долго, до слез, и им вторила тетка Глаша, у которой смех был зычный и громкий, как у мужика.
С этого дня рабочие, почувствовав симпатию главного архитектора, стали нередко жаловаться на всякого рода произвол и притеснения не чиновникам и мелкому начальству, а через их голову самому Монферрану, зная, что он за них заступится.
Это, в сущности, только добавило ему хлопот и неприятностей. Чиновники, получая от главного архитектора выговоры, шли жаловаться в Комиссию, Комиссия указывала Монферрану, что разбирать недовольства рабочих – не его дело…
Монферран злился, нервничал, тратя на все это уйму лишних сил, но строителями своими был доволен, нисколько не жалел о некотором сближении с ними: ему стало проще работать. Рабочие и мастера теперь доверяли ему, кроме того, они были понятливы, приказания исполняли точно и беспрекословно. Видя их сметливость, Огюст иногда и не тратил времени на излишние объяснения, зная, что все будет сделано как надо.
Между тем он заметил, что рабочие очень любят рисковать и к опасной работе относятся как к любимой игре: в ней они проявляли свою природную смелость, нередко пренебрегая даже теми небольшими предосторожностями, какие предписывали им мастера. От этого несчастные случаи бывали еще чаще.
– Что вам, шеи себе сворачивать нравится? – накидывался главный архитектор на своих рабочих. – Зачем лезете на рожна?
– На рожон! – поправляли рабочие. – А рискнуть, Август Августович, иной раз и стоит – какая ж работа без риску?
V
Между распластавшимся в мертвом равнодушии небом и сжавшейся от холода и страха землей стелется колокольный звон. Он низливается со множества колоколен, растекается от больших и малых церквей и плачет, плачет неумолчно и безнадежно. Точно сердца людские плачут в горе и тоске, между небом и землею, между жизнью и смертью… О смерти кричал в эти зимние дни над Санкт-Петербургом церковный перезвон. О смерти стонало, отражая его, мерзлое небо, о смерти, о смерти шептал, скрипел, шелестел хрупкий серый лед на Неве.
Смерть с косою гуляла по улицам города, захаживала во дворы и во дворцы, хватала жертвы свои неожиданно и уносила неизбежно. Загадочная смерть, еще недавно неведомая Европе, еще только-только получившая свое омерзительное название, хриплое, как мучительная рвота, – «холера».
Холера пришла в город зимой восемьсот тридцатого года.
Никто не знал, как с ней бороться, и потому она сразу повергла город в панический страх. Кто знал что-то, кто советовался с лекарями, тот пытался принять какие-то меры, чтобы защититься: расставляли в квартирах плошки с дегтем, жгли можжевельник и его дымом окуривали комнаты. Иные, веря не лекарям, а знахаркам, натирались кошачьим жиром, давясь, глотали деготь или крепчайший настой красного перца, который у некоторых вызывал приступы, очень похожие на первые проявления холеры…
На всех дорогах, ведущих из города и в город, были расставлены кордоны.
В городе же, на Сенной площади, на Песках, на Васильевском острове, в Ямской, были организованы госпитали, специально выстроены бараки для холерных больных, но лечить в них только пытались, холера не давала времени ни больным, ни лекарям, и из сотен заболевших спасались единицы…
Эпидемия распространялась прежде всего в тех районах, где люди жили гуще, а потому в строительном городке на Исаакиевской площади (теперь уже площадь между строящимся собором и Синим мостом стали называть Исаакиевской) болезнь появилась в первые же дни бедствия, и городок стал чудовищным ее рассадником.
