На середине фильма она достала из бумажника фотографию. Это был снимок с нашей с Майком свадьбы прошлой весной. Я, улыбаясь, стояла в павильоне «Консерт Гров» Проспект-парка в розовом шелковом подвенечном платье. Меня сфотографировали сразу после церемонии, и несмотря на то что день выдался пасмурный, я вся светилась от счастья. «Заметила?» – спросила мать обычным, уверенным в своей правоте тоном. Я снова посмотрела на снимок. Я знала, что она хочет указать совсем не на счастливое выражение моего лица. Она всегда высказывалась против роскошных вторых свадеб, говорила, что это неприлично, пошло. Я подозревала, что она завидует, потому что сама не вышла замуж во второй раз. Еще ее злило, что мужчины часто женятся повторно на женщинах моложе себя. Но мы с Майком были одного возраста. И церемония была скромной. Я снова посмотрела на свои плетеные серебристые босоножки, бледные ноги, розовое шелковое платье, волосы, собранные в небрежный пучок. Может быть, мать думает, что платье мне не по возрасту? В свои сорок девять я была невестой в менопаузе. «У тебя лобок просвечивает», – наконец сказала мать.
Сначала я подумала, что ослышалась и вновь посмотрела на снимок. Под платьем на мне было надето плотное бежевое боди и колготки с корректирующими шортиками. Я точно знала, что мои лобковые волосы никак не могли просвечивать. «Это просто тень на ткани», – сказала я. Мать покачала головой и ответила: «Я так не думаю». Она убрала фотографию обратно в бумажник. Я почувствовала головокружение, отупение, бешенство. Она продолжала жаловаться, что пропускает «Аббатство Даунтон», пока «Эльф» не закончился и мы не ушли спать.
Я выходила из тела моей матери трижды. Один раз – при рождении, другой – в подростковом возрасте, как птенец, пробив материнскую скорлупу, и в последний – когда она умерла. До этого события часть меня продолжала оставаться внутри нее, хотя я существовала отдельно. Но теперь, когда ее не стало, я вышла из нее целиком. Вот почему сразу после смерти мамы я почувствовала себя такой уязвимой. Будто меня впервые бросили одну, без защиты под огромным небесным сводом. Наконец-то покинув ее, я пытаюсь увидеть и присвоить маму обратно. Я больше не могу быть внутри нее. Теперь я должна постараться принять ее внутрь себя.
В романе Тони Моррисон «Джаз» пятидесятилетняя Вайолет возвращает себе право распоряжаться собой, и это излечивает ее распадающуюся на части личность. Она обретает независимость, испытав наконец сострадание к своей матери в менопаузе: «Мамочка? Вот ты куда попала и не смогла больше вынести ни одного дня? Тень без деревьев, и никто тебя не любит и, покуда есть выбор, никогда больше не полюбит?»
[89]
«Что получает человек, когда освобождает тело матери от свойственной ему бесформенности?»
[90] – задается вопросом Элена Ферранте. Честно говоря, понятия не имею. Прошло уже пять лет с тех пор, как умерла мама, а потом, многими днями позже, полиция нашла ее обнаженное тело на полу гостиной. Все последующие годы я размышляла, в чем причина ее чудовищности, ее ведьмовской силы. Я свела ее боль к преувеличенной горечи. Но это слишком упрощает и обесценивает ее. Я понимаю, что мы должны попробовать еще раз. Иначе мать не упокоится. Кончики ее пальцев уже тянутся из земли, пытаясь ухватиться за мои.
Бессонница при менопаузе может появляться из-за пониженного уровня прогестерона, хотя это, как и большая часть предположений, связанных с климаксом, еще требует доказательств. Некоторые исследования показывают, что это приливы будят женщин по ночам и не дают снова уснуть. Другие определяют, что гормональные изменения нарушают циркадные ритмы, которые контролируют фазы сна. Или же бессонница – это изначальный переход, опрокинутый мир, в котором, как писала Элизабет Бишоп, «Лево – всегда право, / Где тени есть, на деле, тело, / Где мы без сна всю ночь». Темнота дает понять, что что-то приближается, позволяет почувствовать в комнате присутствие иного или саму возможность этого присутствия. «Вот мы и здесь, мама, в океане без кораблей. / Пожалей нас, пожалей океан, вот мы и здесь», – писала поэтесса Энн Карсон.
На своей «ночной охоте» я веду себя скорее не как сова, которая резко устремляется на жертву с насеста и в последний момент расправляет когти и закрывает глаза, а как жук-могильщик, методично работающий в темное время суток, – черное насекомое с алыми фестончатыми полосками и красными булавами на концах усиков. С наступлением ночи жук-могильщик находит по запаху трупы небольших змей, птиц и мышей. Я смотрела на YouTube, как он приближается к мертвой мыши, забирается под нее и переворачивается на спину, чтобы лапками толкать труп вперед. Как только ему встречается участок мягкой земли, могильщик закапывается под мышь, снимает с нее мех, затем скатывает и обрабатывает останки до съедобного шара. «Я должна придать форму этой чудовищной бесконечности плоти, рассечь ее на части, которые сможет вместить что-то размером с мой рот», – пишет Клариси Лиспектор в книге «Страсть со слов Г.Х.» (The Passion According to G.H.).
В последнее утро матери мне казалось само собой разумеющимся, что она жива. Я успела купить билет в Музей современного искусства на Манхеттене и направлялась ко входу в зал, как вдруг зазвонил сотовый. Это был мой брат Дэвид – соседка сообщила ему, что на крыльце маминого дома собираются журналисты. Соседка обошла коттедж, подошла к распахнутой настежь задней двери и окликнула маму по имени. Та не отозвалась.
Пока я ждала, когда брат перезвонит и расскажет о том, что нашла уже выехавшая на место полиция, я вышла из музея и бродила по городским улицам мимо киосков, торгующих жареным арахисом и мягкими брецелями, туристов, сосредоточенно вглядывающихся в карты, и спешащих на работу ньюйоркцев. Я думала, что она, должно быть, в ванной, и слишком растерялась, чтобы перезвонить самой. Мысленно посылала сигнал SOS: «У тебя все хорошо»? Я забрела в собор Святого Патрика. Там шла служба, она казалась очень далекой – люди будто двигались на морской глубине.
Я продолжала посылать сигналы и наконец услышала ответ: «Я в безопасности». Я присела на скамью в конце зала и смотрела на распятие, скульптуры святых и электрические свечи на алтаре. Принято говорить, что в тяжелые моменты религия приносит сильное облечение, но со мной все было наоборот. Ее символы казались мне смехотворными старыми поломанными игрушками. Когда завибрировал телефон, я заскользила между скамьями, заиграл орган, буквально вытолкнув меня в притвор, и брат сказал мне, что мама умерла.
Мне кажется интересным, что голос, который я слышала, или думала, что слышу, или от отчаяния вообразила, что слышу, не сказал: «Я жива». Он произнес: «Я в безопасности». Это то, что люди пишут в сообщении или говорят по мобильному, когда приземляются в чужой стране: «Я в порядке. Все получилось. Я добралась».
* * *
В коробке с вещами матери под свадебными фотографиями я нахожу толстую тетрадь в черно-белую крапинку, одну из тех, что я всегда использовала и в которой сейчас веду «Дневник приливов». Я думаю, что это один из моих конспектов, которые сохранила мама. Но, раскрыв ее, я вижу не свой небрежный почерк, а ее элегантный курсив.
