– Что не имеет значения? – спрашивает Агата.
– Испугалась она или у нее просто был заскок, – Гжесь выдыхает носом.
– Что мы тут делаем? – спрашиваю я. На миг перевожу взгляд в коридор. Там пусто.
– Ждем ее родителей, – отвечает Агата.
– И что теперь? – Гжесь разворачивается в ее сторону.
– Не знаю. Понятия не имею, – говорит Агата.
– Мне позвонить отцу? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечают они почти одновременно.
– Ну же, сука, что тут еще произойдет? Что тут еще произойдет?! – Гжесь встает только затем, чтобы снова сесть.
Я, возможно, и не заслуживал, чтобы меня считали особенным. Но свою долю – поимел. Сперва я съехал из Мордора, вернее, меня оттуда выселили за четыре неуплаченных месяца. Сумел взять только самое необходимое. Все вещи – музыкальный центр, кухонное оборудование, телевизор – владелец реквизировал в счет неуплаты. Потом я нанял другую квартиру, мне удалось организовать какие-то там деньги в аванс. Через два месяца меня попросили.
Денег уже не было. Я стал бездомным. Помню, это даже веселило. Нисколько не трогало меня. Я любил героин. Порой думаю: хорошо, что тогда еще не было моды на фентанил; наверняка я полюбил бы его еще сильнее, так сильно, что подох бы. Но я любил герыч, с первой дозы. Он отбирал у меня все, чего я не желал. Оставлял только самое хорошее. Сладкий дым затягивал Дарью, Зыборк, книжку – все. У меня не было дома, но это стало совершенно несущественным. Кроме того, были еще люди, знакомые с неизрасходованным лимитом доброй воли. Были девушки. С которыми я когда-то где-то познакомился. Пока еще вежливые. Сперва я въехал к одной такой, у которой была своя квартира, купленная ей богатым отцом. Она писала магистерскую работу о феминизме в исламских странах или о чем-то таком; она постоянно сидела за лэптопом, заваленная книгами, отходя от него, только чтобы почитать Сьюзен Зонтаг
[90], лежа на мате для йоги на полу. У нее было доброе сердце, она поддерживала какую-то левацкую организацию и раздавала веганскую еду бездомным. Я даже сумел убедить ее в том, чтобы она купила мне одежду. Я даже нашел работу. Очарование моей первой книги все еще работало, пусть и частями. Я стал редактором отдела культуры в глянцевом еженедельнике. Поработал там недели три, не помню точно, до момента первых выплат. Даже разовая годовая зарплата не покрыла бы моего дебета по кредитной карте, но хотя бы что-то. Сказать честно, я не помню работы там. Клянусь, даже секунды не помню. Помню, везде было так чисто, что я не хотел ничего измазывать, а потому случалось, что я совершенно маниакально, по полчаса, тер руки в умывальне.
Помню, что все полученные деньги я отдал за героин. Все, до последнего злотого.
Помню, была зима, помню, я выставил на максимум обогреватель в ее квартире, потому что, когда закидывался герычем, мне постоянно было холодно, особенно когда приходило время принять дозу. Вроде бы обогреватель закоротило. Истинная правда, когда ты вставленный, пожар не мешает, даже когда дым лезет тебе в нос. Святая правда. Она вошла в квартиру в последний момент. Удалось спасти меня, но почерневшие книги и мебель можно было отправить только на свалку.
В любом случае так закончилось мое подселение и мое хождение на работу, потому что со всем этим развлечением я вообще забыл, что у меня была работа, и когда вернулся туда, застал на своем месте кого-то совершенно другого.
Кто-то бежит по коридору. Мужик с бородкой, он высокий, в теле, у него редкие светлые волосы, заляпанная краской футболка. Он тяжело дышит.
– Что тут происходит? Что тут происходит?! – кричит он на нас.
Агата встает.
– Пойдем-ка отойдем, – просит его.
– Что тут происходит? Какое такое «отойдем»? Какое «отойдем»? Что происходит? Где моя дочка? – спрашивает он.
– Ее промывают, – Агата стоит напротив мужика словно дерево: ровно и неподвижно.
– Дамочка, ты вообще кто такая, еб вашу мать, я только с работы приехал, – говорит мужик.
Мне приходит в голову, что я впервые вижу, как в Зыборке кто-то кого-то не узнает.
– Это Гловацкая, – говорит женщина, которая идет за ним следом. Маленькая и высохшая, словно чернослив. Подходит к нему быстрым шагом и встает за его спиной, чтобы он охранял ее, словно щит.
– Что вы делали? Где вы ее нашли? – спрашивает мужик. Гжесь смотрит на Агату выжидающе. Стучит ногой в пол. Ждет, что она скажет.
– Я тебя знаю, – говорит вдруг мужик, глядя на Гжеся. Царапает себя пальцем по грязному лицу, небольшой кусок краски отклеивается от щеки и слетает на пол.
– Кого знаешь? Я тебя не знаю, – говорит Гжесь.
Вижу его лицо. Оно словно отступило, сливаясь с окружением. Вижу, что его все это уже достало.
– Это ты пытался ее изнасиловать, сукин сын. Ты пытался ее изнасиловать! – мужик бросается на Гжеся с кулаками, вздергивает его со стула, словно тряпичную куклу, Гжесь падает на пол, но мигом встает, он уже сосредоточен, напряжен, жилист, держит блок.
Мужик снова пытается на него броситься, но Агата впервые с того времени, как мы познакомились, орет:
– Оставь его!
Мужик останавливается. Выдыхает. Разворачивается. Взгляд его мутный, словно бы он одним махом выпил пол-литра спирта. Агата подходит к нему.
– Никто никого не изнасиловал. Но если хочешь поговорить о том, что кто-то кого-то изнасиловал, то звони в полицию. Ну, звони. Они охотно заглянут и к твоему старшему в гараж, где он сажает травку и пытается печатать стозлотовки.
– Что ты несешь? – говорит женщина.
– Потише, пожалуйста! А то я полицию позову! Тут людей лечат! – кричит пухлая, низкая санитарка, выглядывая из процедурной.
Мужик успокаивается, начинает тяжело дышать. «Хорошо, что мы в больнице», – думаю я. У него вот-вот что-то порвется.
– Может, я уже и не работаю в школе, Плюцинская, но я все еще встречаю их и знаю, что кто делает, вот честно, знаю все, что происходит в Зыборке, поверь мне, – говорит Агата той женщине резким, словно бритва, шепотом.
Нет. Похоже, тут всегда каждый узнает каждого.
– Я ничего не делал твоей дочке, – Гжесь только теперь опускает руки. – Я ничего ей не сделал, это она отобрала у меня детей. Моих детей. Соврала за деньги.
Господи боже, пусть бы они все заткнулись, а то я сейчас взорвусь, разбрызгаюсь по коридору, распадусь на мелкие кусочки.
– Слушай, Гжесь, заткнись уже, – говорю я ему. Стараюсь говорить как можно тише. – Возьми себя, сука, в руки и заткнись. – Он смотрит на меня, словно я вдруг превратился в Дональда Дака. – Вот всегда нужно решать дела по-зыборкски. Всегда. Нельзя идти в суд, нанимать адвоката, защищаться. Нет, нужно ехать, убеждать, нахреначиваться, наезжать, – говорю, и, возможно, говорю слишком много, но этот заляпанный краской огр, отец этой бедной и глупой девицы, совершенно не знает, о чем это я, всматривается в меня взглядом еще более тупым, чем Гжесь.
