– Ну, сейчас они пореже, – говорю Каське.
– Тем более – постригся бы.
Открывает две банки пива, подает мне одну. Я все еще всматриваюсь в контуры давно мертвого неона. Мы стоим так некоторое время, а потом идем по тесному проходу между стеной, в которой когда-то был аварийный выход из кинозала, и сеткой, на задний дворик, забитый и заросший сорняками, совершенно темный.
Я не вижу ее. Двор окружают дома, их черные абрисы глотают фонарный свет. Мы стоим в пустоте, под ногами у нас – мусор.
Некоторое время молчим. Я слышу только звук, когда пальцы легонько сжимают стенки банок.
– Я знаю, о чем ты хочешь спросить, – говорит она наконец. – Но боишься, потому что чувствуешь смущение. Да, я об этом думаю все время. Думаю об этом ежедневно.
– Это отправило нахуй всю нашу жизнь. Всю, – отвечаю я непроизвольно и чувствую, как эти слова повисают в воздухе: черные, жирные пятна в темноте.
– Нет, твою жизнь оно не отправило нахуй. У тебя эта жизнь есть. У тебя жена. Книжка, которую ты написал. Что-то – да есть, – говорит она.
Я вообще не знаю, что сказать. Ее слова тоже зависают в воздухе рядом с моими; ее слова и мои слова таращатся друг на друга; глаза этих слов – словно гляделки мертвых мышей, выклеванные птицами.
– Думаю, что это никогда не должно было случиться, и что такие вещи – они как атомные бомбы – уничтожают все в радиусе поражения, коверкают все, – говорю я через некоторое время.
– Хуже всего, что он сам себя убил. Сам себя наказал. Никто не может больше ему отомстить, – говорит она тоном присяжного, оглашающего приговор.
– Не знаю, хуже ли это всего. Когда-то я тоже так думал, но сейчас уже не знаю, – отвечаю я. Даже не помню того парня. Почти не помню черт его лица. Помню только, что он всегда казался слегка не в себе, словно только что попал в автокатастрофу. И что у него был крупный кадык. И все считали его наркошей – словно он наркошей и родился. Я ищу сигареты по карманам. Снимаю с пачки целлофан, отбрасываю его. Вынимаю сигарету и некоторое время мну ее в пальцах, играю с ней, прокалываю ей темноту.
– Это город. Город ее убил. Твою сестру. Эта, сука, дыра, не город, город – это Щецин или Познань. Я всегда так чувствовал. Никогда его не обвинял, этого Гизмо, или как там его звали. Он был просто больным. Не знаю, не хочу сказать глупость, но…
– Ты уже говоришь глупость, – прерывает она меня. – Какой такой город? Что ты плетешь? Это сделали живые люди.
– Живой человек, – поправляю я. – Один живой человек.
Некоторое время она молчит, словно не в силах признаться даже в такой малой ошибке, как оговорка.
– Что ты, собственно, знаешь об этом городе? Это я тут живу. Это меня он убивает. Ты можешь в любой момент отсюда уехать, вернуться туда, откуда ты прибыл, – повышает она голос.
– Я не хочу ругаться, – прошу я ее. – В этом нет смысла.
Она снова молчит, и я снова слышу, как она легонько сжимает банку. Задумываюсь, не сказал ли чего не так. Но, с другой стороны, это наша общая потеря. Я потерял столько же, сколько и она.
– Ты струсил, – говорит она наконец.
– Прости? – переспрашиваю я.
– Ты струсил. Сбежал. Не был даже на похоронах. Я ведь помню. Написал потом эту книжку. Написал, сука, всякую чушь. Что Дарью растлевал ксендз. И, кажется, еще дядя. И кто-то еще. Ее больше типов трахало, чем шлюху в войну. Что это вообще было? Я ненавижу свою мать, но никого мне тогда не было так жалко, как ее. А потом ты никогда сюда не приезжал. Никогда. Хотя бы спросить, как дела. Да что угодно. Извиниться. А ты ведь заработал на книжке столько бабла. Столько бабла на историйках, которые разве что из жопы у себя не вытаскивал. Ты струсил, Гловацкий. Повел себя как трус. Я хотела это тебе сказать уже тогда, под кабаком, помнишь?
Когда она заканчивает говорить, я будто слышу, как что-то лопается, повисший в воздухе чирей.
– Прости. Теперь я прошу прощения, – говорю я.
– Немного поздновато.
– Я, пожалуй, пойду, – отзываюсь я. Она права во всем, что говорит. И потому все это настолько тяжело. С тем же успехом она могла бы бросать в меня камни.
– Нет, погоди. Погоди. Просто для этого немного поздновато. И все, – говорит она.
Где-то далеко – словно бы тихое пение, обрывок голоса, словно ветер вырвал у кого-то из глотки чуточку плача и принес сюда. Я мог бы спросить, слышит ли она это, но мы разговаривали о другом. Впрочем, такое – нормально. Тут воздух насыщен такими обрывками. Следами призраков.
– Я не сержусь на тебя. Просто фиксирую факт. А может – завидую тебе. Завидую, что ты сбежал, – говорит она.
– А что мне было делать? – я давлюсь тем, что как раз оказалось у меня в горле. Понимаю, что тот обрывок голоса, принесенного ветром, – мой собственный плач. Надеюсь, Каська его не слышит.
– Что мне было делать, Каська? – спрашиваю я.
– Не знаю. Это ты знаешь, что ты мог сделать – и мог ли сделать хоть что-то, – голос у нее едкий, будто кислота.
Я вытираю лицо.
– Прости, – говорит она.
– Не за что. Не проблема, – отвечаю я, пытаясь не выпустить все это вместе с воздухом.
– По сути, что оно даст, это взаимное извинение. Извиняюсь и извиняюсь. Просто слова. Ничего из этого не следует, из слов, – я вижу в темноте, как она пожимает плечами.
– Это единственное, что у меня есть – слова, – объясняю я ей.
Она снова некоторое время молчит. «Пожалуй, нам лучше куда-то пойти, – думаю я, – но ведь – совершенно некуда».
– Знаешь, каждый раз, когда я вляпываюсь в какие-то проблемы, думаю: «Она бы меня из них вытащила. Она бы сказала мне, что делать». И – злюсь, говорю мысленно: «Блин, почему ты дала себя убить? Нахуй ты туда полезла? Скажи мне, говорю ей, в никуда, ее могиле, скажи мне». Это моя потеря, – говорит она быстро, но сразу замолкает.
Снова звук, на этот раз где-то лает собака.
– Нам уже можно и не говорить об этом, – добавляет она через миг.
– А о чем нам говорить? – спрашиваю я.
– Не знаю, может о чем-то другом, о том, что с нами случилось?
Я глубоко вдыхаю. Давно не плачу из-за этого. Наверняка и сегодня не стану.
– Только это с нами и случилось, – говорю через некоторое время.
Когда я продал телевизор моей подружки, я и правда не знал, где спать. Если бы у меня была машина, я спал бы в машине. Но машина у меня была недолго, была она дешевая и битая, и ржавая, я продал ее на лом почти сразу после того, как меня выставили из «Мордора». Ночлежки для бездомных – не те места, куда можно войти вот так просто, чтобы поспать. Я лишь стоял на их пороге, знаю, что они пахнут дерьмом и дешевым моющим средством. В знакомом заброшенном доме все окна и двери были забиты плитами ДВП. Всего на несколько дней – но это были плохие дни. Я долго искал лестничную клетку, которая оказалась бы подходящей. Нашел одну на Тархомине, забрался на самый верх, чердак был открыт. Я завернулся в старую штору. У меня уже не было телефона, а потому не было кому звонить. Никто не мог даже объявить о моем исчезновении, потому что никто давно не поддерживал со мной контакта. Все знали, что я закидываюсь и ворую, наверняка об этом знала вся Польша; может, кто-то сделал снимок со мной, когда я выносил плавленый сырок из «Жабки», который потом ел пальцем из баночки?
