– Я это предвидел. Знал, что это случится.
– Матерь Божья, – говорю я и подбегаю к Миколаю. Тот трясется, словно под током, сквозь мышцы его идут десятки импульсов.
Он облит потом, словно кто-то выплеснул на него ведро воды.
– Сука, перестань, что на тебя нашло? – Гжесь пытается оттянуть Миколая на пару шагов, но тот стоит неподвижно, словно забетонированный, все его тело напряжено так, что под кожей он словно литой камень, к какому месту ни прикоснись. Ведьмак весь в крови. Я нахожу в кармане платок, подаю ему, он хватает тот, но не прикладывает к лицу, позволяет крови течь – по шее, на одежду.
– Ведьмак, я прошу за него прощения, – говорит Гжесь. – Прошу прощения.
– Я все равно бы ничего ему не сделал, – отвечает тот. – Матфея пять, тридцать девять.
И поднимает палец, словно таким образом хочет поставить точку.
Кто-то выходит из дома. Это тот второй. Стоит, обернутый широким грязным полотенцем.
– Я помылся. Я помылся, смотри.
– Зайди в дом, – роняет в его сторону Ведьмак, не поворачиваясь. – Будешь спать на полу, – потом, глядя на Гжеся, говорит: – Берната я не видел, но там, где его нашли, я был. Ничего не нашел. Как по мне, то держали его не здесь. Это далековато отсюда. Я бы знал, если что. Может, его специально выпустили, привезли откуда-то машиной. Специально, чтобы его нашли. Чтобы напугать.
– Напугать? Кого напугать? – спрашиваю я.
Коля, укутанный в полотенце, все еще стоит в дверях.
– Я помылся, что мне теперь делать?
– Посчитай до бесконечности, – говорит Гжесь.
Коля кивает головой, исчезает в дверях дома.
– Мацюсь тут был, – отзывается еще Ведьмак, когда видит, что Коля уже вошел внутрь, и только сейчас прикладывает платок к рассеченной брови.
– Как это – Мацюсь был здесь? – спрашивает Гжесь.
– Хотел спрятаться, – говорит Ведьмак.
В доме гаснет свет. Мы некоторое время стоим в абсолютной черноте. И становится очень тихо, и только теперь я понимаю, что все это время в воздухе висел звук, низкое тарахтенье, которого мы вообще не слышали; похоже, это был работающий генератор.
– Просил, молил, спрячь меня у себя в подвале. Там, где Коля теперь живет, – говорит он. – Но я ему сказал, что не могу.
– Спрятаться? У тебя? – спрашивает Гжесь.
Ведьмак вздыхает.
– Я сказал ему: встань напротив греха своего, как я встал напротив своего, и позволь пойти делам так, как они идут. Так я ему сказал. Он оружием мне грозил. Плакал. Кричал. Я не впустил его, – говорит он, глядя Гжесю в глаза так напряженно, как только что смотрел на Миколая.
– Они вам помогали, правда? Эти грабители машин, эти бандиты из Зыборка? Кальт? – спрашиваю я. Начинаю что-то понимать. Что-то проступает в темноте, какой-то контур, нитка, фрагмент рисунка. Генератор. Новая обувь. Консервы. Средства для мытья. Мука, рис и каша в большой корзине в углу кухни. DVD и телевизор, на экране которого дети смотрели сказку.
– За что? Что вы для них делали? – спрашиваю я снова.
Ведьмак все еще смотрит на Гжеся, и на лице у него появляется нечто, чего раньше не было, даже когда Миколай лупил его.
Страдание.
– Я знал, где спрятаны машины. Вел их туда, где они могли их прятать, и выводил назад. Приезжали покупатели – водил тех. Следил, чтобы не ржавели. Годами. Денег – денег я не хотел. Давали еду. Я сделал ремонт. Дали генератор. Пока Ядвига была жива, то давали лекарства. Отвезли в больницу, когда стало плохо. Но это был грех, а потому я прекратил. А у него тоже был грех.
– Какой грех? – спрашиваю я.
– Ты знаешь, какой, – поворачивается он к Миколаю.
– Но зачем они это делали? – спрашиваю я.
– Он ведь говорит тебе зачем, – отвечает Гжесь.
– Я не о том. Он знает, о чем я.
Ведьмак вздыхает. На миг прячет лицо в ладонях. Из дома доносится плач ребенка, но он не реагирует. Миколай словно сейчас только понимает, что сделал, напряжение покидает его, я вижу, как он обмякает, горбится. Я подхожу, чтобы поддержать его, помочь. Кладу ладонь ему на спину.
– А теперь? Кто вам помогает теперь? – спрашиваю я. Вынимаю еще один платок, подхожу к Ведьмаку, протираю ему лоб. – Кто вам помогает теперь? Если уже не они? Ведь у вас есть бензин, еда.
Он не отвечает. Немо шевелит губами, бессильно выпуская тихие звуки.
– Пойдем отсюда. Пойдем, – говорит Гжесь. Разворачивает нас, подталкивает назад, в сторону дороги. – Пойдем.
Мы идем, и тогда Ведьмак кричит нам вслед, его голос летит по лесу, он звонок и чист, как колокол. Этот человек и правда мог бы стать ксендзом.
– Я знаю, что Бернат был голоден. Я знаю, что он ел. У него болело все, но он ел. Я знаю. Знаю, как оно, – слышим мы.
– Что? – я разворачиваюсь в его сторону.
Но Ведьмак уже идет к дому.
– Не приходите больше, – говорит еще, не оглядываясь, и входит внутрь.
– Сукин сын, – говорит Миколай. Сплевывает.
Я беру его под руку. Миколая трясет. Мы идем в темноту. Фонарик снова отбрасывает круг света, меньший, размером с солнечный зайчик или крупную монету. Батареи садятся, нам нужно спешить, если не желаем искать машину в темноте на ощупь.
Все пахнет бензином, я дышу глубоко, чтобы избавиться от этого запаха.
– Ебаный сукин сын. Это какой-то цирк. Это сон, – повторяет Миколай. Я сжимаю его руку.
Знаю, что он имеет в виду.
Миколай / 2000 / Все холодное, как жизнь
– Я говорила с твоим отцом, – сказала она и поцеловала меня в ухо. Всякий раз, когда она это делала, покусывала меня.
– О чем? Когда? – спрашиваю я.
– Вчера. Когда ты пошел смотреть телевизор с Гжесем и оставил меня на кухне. Он сделал мне бутерброды. Ну, и мы с ним поговорили, – ответила она. И сразу прижала лицо к моему плечу, но тепло я почувствовал в другом месте, на спине, так резко, что даже подпрыгнул. Это Трупак развел огонь, плеснув бензином на чуть тлеющую древесину.
«Но Трупак мог бы разжигать хоть сотни костров, а все равно озеро Холодное осталось бы холодным», – подумал я.
Конец июня был холодным, ветреным, серым, мы все болели, никто не хотел выходить из дома, хотя обычно каждый желал как можно быстрее оттуда сбежать. Конец света в последнее Рождество не случился, но в такую погоду можно было подумать, что он просто на год опоздал.
– Хотите колбасы? – спросил Трупак.
– Я хочу, – ответил Быль.
– Спасибо, нет, – ответила Дарья.
– Что тебе сказал мой отец? – спросил я.
