– По одному за каждого сына.
– А дочки у вас есть? – спросила я.
– Естественно, – он скуксился, словно я спросила, есть ли у него голова или дом.
Он пил чай из коричневой, полупрозрачной чашки «аркорок», громко прихлебывая; в руке держал кусок колбасы, обернутый куском хлеба. На стоящей тут же большой тарелке лежала гора мяса, ветчины, копченостей и колбасы, но только он прикасался к этой еде, хотя в комнате было еще шестеро других людей, только мужчины. Сидели под стеной на ровном ряду стульев, ничего не говорили, все нервно курили. Он тоже курил. Пил, ел и курил одновременно. В стоящей рядом с тарелкой тяжелой каменной пепельнице скопилась гора окурков.
– Как мне к вам обращаться? Господин Тобек? – спросила я.
– Как тебе удобней, – ответил он.
– Почему – со мной? Не с Гжесем, не с Миколаем? – спросила я, и когда он махнул рукой, я села за стол на один из резных стульев.
– Потому что тут что-то не клеится, – сказал он, отставил стакан и показал всем мужчинам (своим сыновьям, как я догадалась), чтобы те вышли.
– Ну да. Многое не клеится. На самом-то деле – ничего не клеится, – ответила я.
Он пододвинул мне пепельницу, не спросив, курю ли я. Указал пальцем на тарелку, полную мяса. Я покачала головой.
– Я разговариваю с тобой, потому что ты ищешь истину. Ты из тех, кто не врет, – он посмотрел мне прямо в глаза. Его – были большими и карими, напоминали стеклянные шарики, глаза плюшевого мишки.
– Не совсем так, – я не слишком-то собиралась с ним соглашаться.
Вдруг в зал вошла какая-то женщина. Молодая девушка, чуть полноватая, одетая в цветастое платье и жакет, словно старуха. Длинные черные волосы у нее были заплетены в две красивые косы. Она несла в руках поднос, который поставила передо мной. На подносе стояла чашка кофе.
– Я это по тебе вижу. Не притворяйся. Ты не врешь, – сказал Тобек.
Ткнул пальцем в женщину и спросил ее о чем-то на ромском, а женщина посмотрела на меня и кивнула, а потом исчезла в другой комнате так же бесшумно, как и появилась.
– Вы никогда не обманываете своих, – сказала я.
– Своих никогда.
– Что тут не клеится?
– Тут что-то зарыто. Что-то тут зарыто, и я бы о том не переживал, потому что это не мое дело. Я бы не пошел туда с оружием, не строил бы из себя дурня, потому что это – не мое дело. Но вдруг начинают говорить, вроде как я сделал что-то, чего не делал. Что мой сын, Малек, сделал что-то, чего не делал. Полиция сюда приходит. Суки ебаные. Плюют мне на дом, портят тут все, срут, как собаки, столько грязи было, столько дерьма нанесли. А это уже мое дело, – говорил он дальше, тихо и мягко, его голос походил на тягучий сладкий сироп, когда он говорил, то поглаживал пальцами золотые браслеты на запястье.
– Так отчего вы не пойдете в полицию? – спросила я.
– Мы не разговариваем с полицией.
– Вы не станете его защищать?
– Мы не разговариваем с полицией.
Тобек вздохнул. Повел взглядом по большому залу, по окнам, по огромному, висящему на стене телевизору, по огромной картине в золотой раме, изображающей табор, едущий куда-то зимней ночью. Картина была отвратительной и большой, как сам мир. Тобек, или господин Тобек, осматривался так, словно к некоторым вещам была прицеплена карточка с инструкцией, что он должен говорить дальше.
– Это все из-за Кальта, сукиного сына и дьявола, – сказал он через минутку.
– Зачем я тут? Я должна стать посредником? – спросила я.
– Мы не разговариваем с полицией, – повторил он снова. Погасил сигарету и сейчас же снова закурил.
– Но с кем-то же вы должны говорить.
Ответил он тем же самым взглядом.
Потом я поняла, что должна бы отвечать на его вопросы так, как считаю нужным. Это был человек, к которому не было никакого смысла подлизываться. Он или желал быть добрым – или не желал. Хотел говорить или хотел молчать.
Это человек, на которого работают все остальные. Когда тот парень подошел и хотел поговорить со мной под костелом, я хотела спросить, как он меня найдет, как я должна с ним встретиться.
Но на следующий день Тобек стоял под нашим домом, опершись об огромный черный «рэндж ровер». Стоял, курил и кормил собаку с руки. Рокки махал хвостом и мочился рядом с его сапогами. Когда Тобек увидел меня, то снял шляпу и открыл дверь машины.
По дороге он молчал, притоптывал ногой в ритм громкой цыганской песни, звучащей по радио. Машина не была, с его точки зрения, хорошим местом для разговора.
Заговорил он только тогда, когда открыл дверь своего дома. Попросил, чтобы я сняла обувь, и дал мне шлепанцы.
Не хотел быть вежливым, просто ненавидел грязь.
Он встал. Потянулся. Похлопал себя по тугому брюху. Я поняла только сейчас, что в воздухе все еще висят звуки, и что издает их он: Тобек причмокивал и плямкал, прихлебывал и шмыгал носом, посвистывал и что-то напевал. Все оставалось на границе слышимости, но его тело непрерывно должно было издавать какие-то звуки.
– Вроде бы они считают, что это два разных дела, – он уже не смотрел на меня, отвернулся и хлопнул в ладоши, словно вот-вот готовился затанцевать.
– Мы должны бы говорить точнее. Говорить, о ком именно речь, – сказала я ему.
Он оскалился.
– Бернат, брат Берната, сын и Мацюсь, – говоря это, он нарисовал в воздухе два круга. – Те, кто убили Мацюса, и те, кто убили остальных, – это две разные вещи. Потому что с чего бы тем, кто убил хороших людей и убил бандюгана, быть одним и тем же человеком.
– Еще не понятно, погиб ли кто-то, кроме Берната.
– Если кого-то невозможно найти, значит, он мертв. Значит, он – муло.
Тобек снова уставился на картину.
– Да, – кивнула я.
– Кто так думает? – спросил он.
– Полиция, и не только, – ответила я через какое-то время. Начинала чувствовать себя словно на допросе.
– Ты тоже так думаешь.
– Томаш так думает.
– И его сыновья. Муж твой, – отозвался он.
– Да, – согласилась я, но понятия не имела, к чему он ведет.
– Ты тоже так думаешь.
– Не знаю. Я не знаю до конца, кто такой Мацюсь. То есть знаю чем он занимался. Но не знаю, кто он такой, – я закурила еще одну сигарету. Вокруг нас поднимались белые, густые облака дыма. Он курил как подорванный красные мальборо-сотки; наверное, выкуривал по три пачки в день. Я курила с ним вместе и через десяток минут горло у меня стало сухим, как камень. Его это не трогало. За одну затяжку он всасывал до четверти сигареты, широко открывая рот, выпускал тучу дыма, который сразу же снова втягивал носом.
