– Я хочу поговорить с Кальтом, – говоришь ты внезапно.
– Не знаю, о ком ты, женщина, – отвечает он.
– Конечно знаешь. Я хочу поговорить с Кальтом. Он знает, что поступает глупо. Что люди будут меня искать. Люди из Варшавы. Полиция.
– У каждого в животе – дьявол. У меня тоже. Мой уже молчит, твой – замолчит вот-вот.
Зыборк – город специфический, сказала как-то Агата. Это ты помнишь. У больницы, которая сейчас далека, словно Патагония или луны Юпитера. Что она имела в виду? Цвет неба или запах ветра, а может то, что собачье дерьмо на тротуарах воняет тут сильнее, чем где-то в другом месте? Нет, Зыборк не настолько специфический город. Ничуть. Тут просто есть тайна.
– А куда мы идем? – спрашиваешь ты.
– Я тебе говорил. К Потоку. Будем молиться, – отвечает он.
Зло – это тайна, похожая на луковицу. У него много слоев, сдерешь один – а там следующий. И в конце концов ты остаешься с крохотной, часто надгнившей сердцевиной.
Это – именно что сердцевина. За ней следует идти через лес.
А потом (собственно, это и есть твое задание) нужно описать процесс снятия всех слоев, описать его в форме предостережения, описать, чтобы такое уже никогда не произошло, нигде.
Естественно, это бессмысленный труд. Ведь зло – оно как плесень. Растет там, где может. А расти может всюду. Невозможно создать условия, в которых оно не захотело бы поселиться. То есть – возможно, но в таких условиях не хотела бы обитать никакая жизнь.
Людей всегда нужно воспринимать буквально. Даже тех – нет, особенно тех, кто говорит загадками. То, что они говорят, звучит как символы, но это потому, что у человека невнятная речь, он не пишет, не читает, не понимает некоторых слов. Но это никакие не символы. Это правда.
Если он прикажет тебе зайти по горло в воду, при нынешней температуре смерть от переохлаждения – дело нескольких минут.
Ты кидаешься вправо, ныряешь во тьму и божьим попущением оказывается, что ты поймала его врасплох, это дает тебе несколько секунд. Ты бежишь быстрее от одной этой мысли. Ему пришлось разворачиваться, это – несколько мгновений, а потому ты мчишься изо всех сил в противоположную сторону, к дороге, так ты думаешь, естественно, он пойдет к своей машине и поедет по дороге, и догонит тебя, но ты спрячешься или подождешь до утра, пока он не устанет, а может – просто вернется, оставит тебя в покое, потому что ты еще ничего на самом-то деле не сделала, ничего не случилось. Нет, он не выстрелит, потому что промажет в темноте. Ты бежишь, бежишь, бежишь, заставляешь себя бежать еще быстрее, бежать, как никогда в жизни, воздух, который ты глотаешь на бегу, обжигает тебе желудок.
Топил ли он всех? Приказывал им входить в воду, целясь в них? Берната, его сына, ксендза? Мацюся?
Держал где-то Берната, прежде чем его утопил? Держал ли его вместе с сыном? Приказывал ли ему съесть куски тела сына, когда тот умер? Или Бернат сбежал и прятался от него в лесу, прятался в зарослях, днями, неделями, а Ведьмак его искал?
Наказал ли его за это Кальт? Не дал еды детям, не дал бензина? Сказал, что тот должен все исправить, потому что иначе ему придется ходить в Зыборк и красть, а Кальт проследит, чтобы за обычные консервы Ведьмак получил свои пять лет?
Ноги отрываются от земли, а потом что-то хрупает, больно, в одном месте, на половине голени, а потом моментально появляется земля, земля тверда и холодна, и почти целует тебя в лицо, но в последний миг ты блокируешь этот поцелуй ладонью. Рука болит, а он – уже возле тебя.
– Теперь тут везде веревки, – говорит он, когда приседает над тобой.
Рука болит все сильнее. Огнем горит.
– Ты топил их в этом Потоке? – спрашиваешь ты.
Он хватает тебя за воротник, вздергивает. Юстинка, куда же ты полезла. Так сказала бы твоя мама: Юстинка, куда же ты полезла.
Он целится в тебя, склонив голову набок, словно пес, который пытается понять своего хозяина, хотя тот говорит с ним по-человечески.
– Из-за той девушки? Дарьи? Той, которую убили много лет назад? Из-за нее все? – спрашиваешь ты. Кажется, ты сломала руку. По крайней мере, вывернула – наверняка.
Он опускает оружие вдоль тела. Это старое охотничье ружье. Приближает к твоему лицу грязную ладонь с растопыренными пальцами. Внутри нее – шрам.
– Все в руце Божьей, – говорит он.
– Кальт приказал тебе это сделать?
– Никто не может мне ничего приказывать.
Машет оружием в сторону леса.
– Ты идешь со мной. Идешь дальше.
Зло – это наибольшее из чисел. Оно – неисчислимо. Оно словно океан черной, холодной и густой воды. Можно сунуть туда руку и каждый раз вытягивать иной мусор, иной формы. Зло никогда не говорит правды о себе, потому что не обладает ею.
– Кто поджег дом? – ты не двигаешься, хотя он показывает, чтобы ты это сделала.
В конце концов ты все же идешь вперед. С каждым шагом рука болит все сильнее. Тебе приходится ее поддерживать, она не может просто свободно свисать, иначе боль невозможно вынести. Ты обожаешь проигранные дела. Это твоя наибольшая страсть. Можно только говорить, но говорят – все, и никто никого не слышит. На похоронах Кирилла не было почти никого. Он говорил, что не знает своего отца, а мать натравливала на него ГОСП
[125], хотела передать ему своего нового ублюдка. Люди из ГОСПа отступили, когда поняли, что Кирилл и сам несовершеннолетний.
Ведьмак задает скорость, хотя ты идешь впереди. Всякий раз, когда начинаешь идти слишком быстро или слишком медленно, он тычет тебе в спину стволом. Вы быстро находите общий ритм. Кажется, у этого путешествия нет конца. Что-то стекает по твоему лицу, это слезы. Ты знаешь, так тело реагирует на боль в руке.
Проигранные дела, Миколай – это очередное проигранное дело. На диске у тебя все еще сохранился тот текст. Всем он очень нравился, все расспрашивали, когда ты его закончишь. Это тема для обложки приложения, говорил Яцек. Ты даже название помнишь: «Проспавший ангел». Ты всегда считалась человеком, который умеет вчувствоваться в чужое страдание. Подать кому-то руку, не боясь, что тот ее измажет. Какая глупость так думать. Что в чужое страдание можно вчувствоваться.
– Сколько еще? – спрашиваешь ты.
– Все в руце Божьей, – отвечает он и принимается насвистывать. Ты не узнаешь мелодии.
Я влюбилась в него, не могу, сказала я Яцеку по телефону. Влюбилась, засмеялся Яцек. Ну да, и что, сука, я могу с этим поделать? А ты точно влюбилась, сказал он, или влюбилась в эту историю; нет, в него, Яцек, в него я влюбилась, в человека; ну ладно, не могу спрашивать о личном, потому, может, передашь материалы и текст кому-то другому, а я тебе вчерную выплачу половину гонорара. Миколай лежал в комнате рядом, на кровати, читал книжку, ты старалась говорить тихо. Нет, я не стану так делать, потому что когда текст появится, даже если подпишет его кто-то другой, он снова начнет торчать. Он не может попасть под удар, не может быть этим задет. У него все хрупко, первый год абстиненции – ничто. Он снова начнет торчать, если этот текст выйдет. Слушай, я не имею права давать тебе таких советов, потому что это некультурно, но когда женщина начинает дышать на мужчину, как на младенчика, это плохо заканчивается. Всегда. В лучшем случае они перестают что-либо хотеть вообще. Кто тебе дал такой хороший совет, Яцек? Бабушка? – спросила ты. Делай, как знаешь, Юстина. Все – в руце Божьей.
