– Агата, вам нужно отсюда уехать. Нам всем нужно отсюда уехать, – добавляю я, и снова у меня сухо во рту, и я говорю уже тише, не дышу, скриплю тише, чем шепот.
– О чем ты? – Агата смотрит на меня, словно бы я тяжело больна.
– Это мясо, мясо, которое было у него во рту, это тело его сына, – говорю я тихо.
– Господи Исусе, Юстина, что ты говоришь? – еще тише отвечает Агата.
Я выхожу из машины. Опираюсь о дверь, глядя на бледно-серые кубики домиков, на кирпичики, покрытые рубчатым узором. Закуриваю. Во мне поднимается страх. Этот страх расслабляет суставы, ломает хрящи. Я чувствую, как у меня вот-вот отвалятся руки и ноги.
– И его сын все еще там, – говорю я.
– Погоди. Погоди. Спокойно, – говорит Агата. – Я позвоню ей. Спрошу, правда ли он должен был сегодня прилететь. Вот только телефон у меня дома.
Мой телефон снова брякает. Я вынимаю его из кармана.
– Тогда иди. Иди и сделай все сейчас, – отвечаю я, глядя на экран. Страх превращается в жуткое напряжение, в отвращение, в рефлекс.
– Иду. Иду, – говорит явно напуганная Агата.
Исчезает в доме, а я, наконец, провожу пальцем по экрану телефона, сильно зажмуриваюсь, словно бы хотела проснуться в другом месте, и говорю:
– Слушаю.
– Мы пытались тебя защитить. Как я тебе и обещал. Знаешь, я ведь выполняю обещания. – Его голос такой привычно глубокий, мягкий, черный, словно теплая смола. Я сразу вижу Его тень над собой. На лавке в сквере на Мокотове. Старушку с сигаретами. Подарок в мусорке.
– Защитить? – спрашиваю. «Говори тихо, Юстинка, говори тихо, – повторяю себе мысленно. – Все эти соседи, все эти собаки не должны слышать, как ты орешь».
Невольно начинаю идти в сторону леса.
– К главному приходили. Звонили. Они бы тебя сразу заткнули. Наверняка несчастный случай, проще всего перерезать тормозной шланг, – говорит Он.
Я слушаю Его. Каждый звук, который Он произносит, будто кулак, который лупит меня в зубы.
– Ну и что? Это была бы ваша проблема? Принимаете на себя такую ответственность? – спрашиваю.
– Да, принимаем на себя такую ответственность, – отвечает Он.
И прежде чем я успеваю что-то Ему ответить, уже стою перед стеной леса. Вынимаю новую сигарету, но только смотрю на нее, дыхание у меня настолько неглубокое, что если закурю, то просто-напросто задохнусь.
– Статью писали три разных человека в редакции. Материалы я отдал им лишь по их четкой просьбе. Да, и я скажу эту мерзкую фразу: они должны были тебе позвонить, – когда Он говорит это, я слышу худшую Его черту: заботу.
– Да на хрен вас всех, – отвечаю Ему тихо и сквозь слезы. Насколько сильно можно дать себя трахнуть и унизить?
– Но будут первые задержания. Уже скоро, – говорит Он.
– Да отстань ты на хрен, отстаньте вы на хрен все, – повторяю я.
– Юстина, я думал, что для тебя главным были дети. Что главным для тебя было то, чтобы все закончилось, чтобы закрыть этих сукиных детей в тюрьме. Чтобы они подохли там от рака и инфарктов, – произносит Он медленно.
– Как ты можешь так говорить? – отвечаю я и представляю, что сижу напротив за столиком в ресторане, столик накрыт белой скатертью, передо мной и перед Ним стоят еще пустые тарелки, а рядом лежат ровно разложенные столовые приборы, ножи и вилки, а еще – бокалы, наполовину наполненные водой. Представляю себе, что этот ресторан находится где-то высоко, очень высоко над городом, который мне неизвестен; от панорамы в окне спирает дыхание в груди. Из-за этого света Его лицо превращается в хитин насекомого. Он наклоняется, желая меня поцеловать или прикоснуться к моей руке, я еще не знаю, но так или иначе на Его лице, которое словно маска, отлитая из серо-стальной резины, на его лице видна вся Его гниль, вся грязь. Когда ты узнаешь кого-то, всегда существует вероятность один к двум, что он будет плохим. Он наклоняется ко мне, я представляю это себе невероятно отчетливо, в удивительно высоком разрешении, и тогда я беру вилку и втыкаю Ему в глаз, и кровь брызгает на скатерть, и на короткий миг Он словно бы удивляется; а потом Его голова глухо и бессильно бьется о стол.
– Алло? Ты там? – спрашивает Он, нетерпеливый и злой.
– Я тут.
Моргаю, быстро, чтобы вернуться к реальности, в лес, на улицу Известковую, на покрытую сухими листьями песчаную дорогу. Начинаю идти назад к дому; только теперь замечаю стоящий неподалеку БМВ с немецкими номерами и сидящего внутри лысого, одетого в спортивную футболку мужика, который читает что-то на экране телефона. Он не обращает на меня никакого внимания. Через секунду я о нем забываю.
– А, собственно, что я могу сказать? Для чего ты все это вообще делаешь, Юстина? – Он начинает повышать на меня голос. Я должна бы отсоединиться. Я и правда хотела бы сейчас отсоединиться. Это моя наибольшая мечта. – Давай поговорим спокойно, как там тебе, где ты там сейчас? Как называется эта местность? Зыборк, верно?
Я не отвечаю. Он все равно все уже проверил. Насколько я Его знаю, Он прошел весь Зыборк туда-назад на «Гугл Стрит Вью».
– Отдыхаешь? Копишь силы? Ездишь к озеру? Купаешься? Загораешь? Что ты делаешь? Чем занимаешься? Давай поговорим как люди, как цивилизованные люди, я очень тебя прошу, – говорит Он, а я сейчас разобью этот телефон, так будет проще, чем отсоединиться, я уже под калиткой, а потому просто брошу телефон на бетонную дорожку. – Я бы и правда много отдал, чтобы встретиться с тобой. Правда много, – говорит Он, и Его голос меняется, ломается, трескается, делается чуть выше, что-то начинает из него вытекать, и тогда двери дома отворяется, Миколай смотрит на меня, и только теперь я делаю то, что должна бы сделать давно – отсоединяюсь и прячу телефон в карман.
Он не спрашивает, кто звонил. Только говорит:
– Пойдем.
Я иду следом.
Агата стоит в прихожей, держит в руке телефон. Рядом стоят Миколай и его отец. У всех одинаково бледные, замершие лица. Могут ничего мне не говорить. Я уже все знаю.
– Он должен был прилететь сегодня. Хорошо помню. Должен был прилететь сегодня днем. И Бернат поехала за ним в аэропорт в Шиманах, вместе с братом, – говорит Агата на остатках дыхания, тихо и быстро, а когда заканчивает, глубоко вдыхает.
– И не прилетел? – спрашиваю.
– Она ждала пять часов. Расспрашивала, раз двадцать просила показать список пассажиров. Нигде не было его фамилии. Она совсем с ума сошла, говорила, что пока ее сын не выйдет из самолета, она никуда из аэропорта не поедет, – говорит отец Миколая.
– А еще он перестал ей писать, – договариваю я.
Агата кивает:
– Я даже пыталась с ней разговаривать. Впустую. Говорила с ксендзом, в смысле, с ее братом.
– Есть и кое-что еще, – говорит Миколай. – Пойдем.
