– Заходи внутрь, – сказал отец, стоя в дверях.
Самый неминуемый из всех процессов – процесс врастания. Скоро у меня покраснеет лицо, уже навсегда. Я начну плевать на землю, чвиркать слюной сквозь зубы. Может, уже начал.
Я посмотрел на подошвы ботинок, не вступил ли в дерьмо. Только через секунду вспомнил о собаке – что теперь-то на дворе и дерьма, в которое можно вступить, нету.
– Нужно взять еще одного, – сказал мой отец две недели назад, когда мы хоронили собаку на Холме Псов. Шли по лесу пешком, несли тело, обернув его в цветную скатерть. Йоася так захотела. Уперлась, что нельзя просто так бросить его в яму.
– Как его назовешь? – спросил я.
– Рокки, – ответил отец, пожав плечами.
– Можно назвать как угодно, но отец все равно станет звать его Рокки, – сказал Гжесь.
– Просто это хорошее имя, – ответил отец.
– Просто у тебя слабоумие, отец, – сказал Гжесь.
– Слабоумие – оно старческое. А я еще не старик.
– Оно у тебя всегда было. Было у тебя юношеское, сейчас обычное, а потом поимеешь и старческое, – возразил Гжесь.
Вот так, на пронизывающем ветру, мы тогда и стояли втроем на холме в лесу, над трупом завернутого в скатерть волкодава-полукровки; на холме, где некогда, клянусь, я видел дух Янса уже после того, как тот подох, – и мы смеялись втроем чуть ли не впервые с того времени, как Гжесь был младенцем, а может, мы и вообще никогда так не смеялись.
Мне казалось, что Холм Псов куда дальше. Годы тому назад, когда мы с Гжесем толкали сюда украденную тачку с телом собаки, казалось, что мы идем очень долго, медленно, что преодолеваем целые километры.
Холм был примерно в три метра высотой. На его вершине стояло одинокое, голое уже дерево, у подножья лежал большой валун, метра полтора в диаметре. Когда мы приходили сюда с Гжесем детьми, я представлял себе, что холм – это спина большого, похороненного в земле динозавра. Мы хоронили тут всех собак, не только Янса, но и всех предыдущих Рокки, как и прочих бездомных псов, что приходили в поселок, появлялись и исчезали, подкармливаемые или отгоняемые камнями и угощаемые отравой. Было их, может, с десяток. Ни одна могила не была как-то обозначена.
Я был уверен, что когда мы начнем копать, то наткнемся на другие кости. Но ничего подобного. На холме осталось еще немало места.
Отсюда виднелись башня фабрики Берната и торчащая неподалеку труба теплоэлектростанции – пониже и потоньше, но прежде всего были видны повешенные на нее красные огни, предупреждения для самолетов. Мы видели их и в детстве. Красные глаза словно обозначали границу темноты. Белый снег покрывал окостеневшую землю. Гжесь курил, дым, казалось, надолго повисал в воздухе, никуда не улетая; выкурив еще несколько сигарет, Гжесь мог бы выстроить из этого дыма стену.
– Только скатерть зря теряем, – обронил отец, только затем, казалось, чтобы хоть что-то сказать.
Когда я вернулся домой, в зале, за столом, сидело одиннадцать человек. Брачак, его жена, Валиновская, Добочинская, Бернат, Мачеяки, по другую сторону стола сидела жена Берната-младшего, женщина моего возраста, но выглядящая на все сорок пять, мощная, с перьями десяти оттенков медно-рыжего на голове. Тот молодой полицейский, Винницкий, который нашел нож, теперь в гражданской одежде, в подшитой куртке «Найк» и джинсах-варенках. Юстина и Агата в центре, над разложенными газетами. И только Лукаш, брат Мацюся, сидел не за столом, а на стуле, придвинутом под стену. Не смотрел ни на кого, нервно пощипывал подсолнечник из миски на коленях.
Мой отец стоял перед ними и когда заметил, что я вхожу, издал звук, что-то между «ага» и глубоким выдохом.
– На, прочитай, – Агата подала Валиновской газету. Та вынула из футляра очки, приклеилась к тексту.
Статья Юстины вышла в ольштынском отделении «Крайовой». На четвертой странице, рядом со статьей о выигранном AZS
[78] матче. Смазанный, нечеткий снимок леса мог оказаться местом, где нашли Берната, но не обязательно был им. Заголовок: «Зона тьмы Зыборка» бил в глаза толстыми, жирными буквами. Я читал статью уже раза три.
Наверняка в других обстоятельствах она посчитала бы это деградацией. Но сейчас была слишком сосредоточенной и решительной. Верила, что дело сперва должно быть представлено в местной прессе, обосновано по сути, оглашено соответствующим голосом, и только потом следует идти с ним в «Крайовую». Юстина, когда работала, превращалась в безотказную машину, действующую на высочайших оборотах, точную, как медицинский лазер. Я знал, что ей нужно доверять, хотя люди из Зыборка этого не знали, не понимали Юстины, тут не решают проблемы с холодным умом, методичными ударами, тут у них долго и горячо спорят, часами, под жидкий кофе, сухие пирожные, водку, включенный телевизор.
Отец не радовался, морщил лоб, читая текст в его первоначальном варианте с компьютера, хотя в статье было все, что случилось – естественно, описываемое неизменными «якобы» и «говорят»: поджог дома, смерть Берната, ад людей из постпэгээровских
[79] домов. Он хотел, чтобы текст Юстины сразу ушел на первую страницу общепольских газет. Чтобы в Зыборк снова приехали репортеры из всей Польши, как тогда, когда случилась облава на воров машин. Или когда я написал книжку. Он не воспринимал идею, что Зыборк уже исчерпал запас интереса медиаресурсов страны на все нынешнее столетие.
– Их не интересует ничего кроме их самих, варшавян, – сказал отец. – Они считают, что все происходит только там. Если показывают что из других мест, то самое большее, сука, борьбу с огнем. Уродов, что солят детей в бочках. Мол, люди только в Варшаве живут, ну, может, еще в Кракове и Познани
[80].
– Ну, оно немного так и есть, – ответила Юстина. – А нам нужно знать больше.
– Да ведь все всё знают, – сказал мой отец.
Он был прав, все всё знали, вот только с Юстиной разговаривать не хотел никто. Никто, кроме людей, которые сейчас сидели в этом зале (из которых, естественно, никто, кроме отца, не хотел это делать под своей фамилией). У нее уже была готова следующая статья, в которой, как она утверждала, следовало только «расставить интервью». Но места для интервью оставались пустыми – люди из ратуши, владельцы магазинов, рабочие с завода Берната – все эти люди закрывали двери перед ее носом.
– Ну ладно. Хорошо – и что? – спросила Валиновская.
– На Фейсбуке серьезный отклик, люди репостят, комментируют, – Юстина постучала пальцем в газету, отпила глоток чая. Какое-то мгновение смотрела мне в глаза, я ей подмигнул. Она никак не отреагировала. Мои попытки оказывались неудачными – но я не отступал. Самое важное, что она осталась тут, что действовала. Этому я удивлялся сильнее всего. Она не умела сдаваться. Когда падала, поднималась еще быстрее.
