Жалость и гнев переполняли Карделя. Он с трудом заставил себя дышать ровно — не хотел доставлять Сетону еще и это удовольствие. Тот наверняка бы порадовался, видя его бешенство.
— А ты сам где был? — Самый малый и конечно же недостойный реванш — презрительное «ты».
— Я? Что за вопрос! Ясное дело — на стуле у двери. У меня научный склад ума, мне важнее наблюдение. Как только я убедился, что с невестой покончено, а жених так и не проснулся, пожелал всем спокойной ночи и ушел. По пути я заметил знакомого… представьте, раньше я видел этого человека только в шелках и в бархате, в орденах и нашивках. В орденах и нашивках, представьте себе, важно беседующего с первыми людьми королевства. А тут, совершенно голый, он стоял на четвереньках, оттопырив задницу, оскалившись всеми своими металлическими зубами, похожими на шипы на фашардах
[47]… стоял и выл, как дворовый пес на луну. Представьте: рожден со всем мыслимыми привилегиями, ему и пожелать-то нечего, все исполняется по мановению руки, но только тогда, в тот момент, он был сам собой. Не странно ли?
Сетон выпустил подряд несколько колец дыма, тут же пустившихся в медленный причудливый танец вокруг восковых свечей канделябра. У Карделя защипало глаза. Из последних сил старался он сдерживаться, но все же, словно притянутый невидимой нитью, подался вперед и попытался посмотреть покачивающемуся на стуле Сетону в глаза.
— Я тебя видел в анатомическом театре. Видел, как ты издевался над студентом, как заставил его испохабить свою душу, свои принципы и свою профессию. По я заметил у тебя на роже кое-что еще… уж этого я видел много раз на войне. Ни с чем не спутаю. У солдат перед боем. Да и у других… Страх! Ты был перепуган до полусмерти, может, даже и обоссался, не знаю… Будто это тебя он кромсает, будто это твои последние минуты… не ее, этой несчастной бабы, а твои! Ты, конечно, охотно рассказываешь истории вроде той, что я сейчас слышал… хочешь запугать — вот, мол, какой я крутой и свирепый, а у самого-то поджилки трясутся от страха, или как? — Кардель постарался произнести эти слова со всем доступным ему презрением.
Сетон некоторое время молчал — то ли от удивления, то ли обдумывал ответ. Перестал качаться, и передние ножки со стуком опустились на пол. Ткнул окурок сигары в остатки еды на тарелке и прошипел с такой злобой, что из раны рекой потекла сукровица.
— Я объясню тебе, пальт, с какого рожна я пошел на это соглашение. — Теперь и он перешел на «ты». — Уж никак не потому, что испугался твоих угроз, не гордись. Таких, как ты, тринадцать штук на дюжину. Такой же, как все. Кинешь камень через плечо, не оборачиваясь. — попадешь в такого же урода. Вас разве что мамаша отличит, да и то навряд ли. Все одинаковые. Тебя мне бояться нечего. Погляди-ка сам на себя — кто ты такой? Обломок человека. Лоскутное одеяло. Если бы не твое ослиное упрямство — давно бы расползся на тряпки. Уж я-то вижу людей насквозь, будь уверен. Ты для меня не загадка. Каждую твою так называемую хитрость могу предугадать на десять ходов вперед. Нет, не ты. Тот, тощий. Винге. Вол с ним что-то такое… никак не могу определить. Не поймешь, что у него на уме. На твоем месте я бы держался от него подальше. Ничего хорошего от него не жди.
Кардель встал и с отвращением протянул Сетону руку — почему-то ему захотелось скрепить договор чем-то более весомым, чем слова, но при этом опять вспомнил якорную цепь на «Ингеборге», размозжившую левую руку, — уж не охотнее ли он подложил бы под эту цепь и правую?
Но Сетон избавил его от тяжких мыслей.
— Я руку не пожимаю. Но слово держу, запомни.
Кардель повернулся и пошел к выходу. У самой двери повернулся, будто вспомнил что-то.
— Нет уж, это ты запомни: бояться ты должен меня. И никого другого.
Усмехнулся Сетон на эти слова или нет — определить невозможно.
16
— Все. Закончили.
— Что вы такое говорите, Жан Мишель?
Кардель отвернулся, чтобы не смотреть в широко раскрытые, непонимающие глаза Эмиля Винге. Тот стоял на полу своей комнаты с опущенными руками, и вид у него был до крайности растерянный.
Кардель понаблюдал за пляской невесомых пылинок в луче света.
— Иду к Блуму в Индебету. Мой договор с полицейским управлением исчерпан.
— Перестаньте, Жан Мишель. Надежда еще не потеряна. Не спешите… Я поговорил с сестрой. Она обещала подумать. Мы договорились встретиться на Корабельной набережной.
— С меня хватит, Эмиль. Вы были правы, когда собирались махнуть рукой на всю эту историю. Помните? Когда явились ко мне прощаться и сказали все, что обо мне думаете. А мне бы следовало быть поумнее и прислушаться к вашим словам.
— Но вы же не прислушались! Что изменилось?
— Все, черт подери! Все изменилось! Куда ни сунемся — натыкаемся на стену. Пи взломать, ни взобраться. Никакой надежды. Давайте кончать, пока не поздно.
— Жан Мишель… посмотрите на меня.
— Это еще зачем?
— А вот зачем: говоря подобные вещи, надо смотреть в глаза.
Кардель нехотя подчинился, но долго не выдержал. Опять уставился в пол, проклиная себя за слабость.
— Вы говорите неправду, Жан Мишель. Или скажем так: не всю правду. Что произошло?
— Ничего… ровным счетом ничего.
— У вас кровь на рукаве. Причем свежая.
— Сами знаете. Город между мостами по ночам… небезопасен.
— Почему вы не хотите сказать правду? Что-то вы от меня скрываете, а как можно решить уравнение, если вы не знаете все его члены? Никакой надежды.
Кардель глубоко вдохнул, сжал единственный кулак так, что ногти больно впились в ладонь, и пристально, почти ненавидяще уставился на Винге.
— Я был на погосте Святой Марии. Вчера, после ужина. Пошел навестить могилу вашего брата, Сесила. Стоял и вспоминал наши с ним дела… и знаете, до чего довспоминался? Вы были кругом правы. Все, что вы тогда говорили, встало на свои места. Еще раз повторю: вы не Сесил. Вам не под силу сделать то, что сделал ваш брат. Дурак я и есть дурак: вообразил, что его башмаки вам придутся впору. Ни на секунду не придутся! Надо было оставить вас в покое: делайте что хотите. Пейте на здоровье, если душа требует. Для большего вы не годитесь. И я вас не обвиняю: сам болван. Но теперь хватит. Довольно этих глупостей.
Кардель зажмурился, круто повернулся и сделал шаг к двери, стараясь скрыть гримасу стыда. Его остановила неожиданно жалкая, умоляющая интонация.
— Вы вернули мне жизнь, Жан Мишель… а теперь, когда я вам больше не нужен, выбрасываете меня, как сгоревшую спичку. Как же вы можете оставить меня одного? Неужели вы не чувствуете никакой ответственности?
Кардель почувствовал на плече легкую, как пушинка, почти детскую руку, и это его взбесило.
