— Кристофер рассказывал, чем вы занимаетесь. Оцениваете возможности человека, скупаете его долги, и он оказывается у вас в руках. А потом продаете тем, кто нуждается в его способностях. Мне это и надо… то есть, не совсем. Долгов у меня нет, но вы же все равно тратите деньги на векселя. Можете платить их мне в виде жалованья.
— Тогда ищите работу. Другие же ищут.
— Таким, как я, работу найти невозможно.
— Вы сказали — способности… Деточка, все женщины одарены способностями, за которые мужчины готовы платить. А вы одарены такими способностями куда больше, чем многие. Встаньте на углу — и заработаете на приличную жизнь.
— Нет, — она посмотрела на Дюлитца так, что тот на секунду отвел глаза. Когда он вновь посмотрел на посетительницу, взгляд его по-прежнему ничего не выражал, но ей показалось, что Дюлитц ждет продолжения.
— У меня ничего нет. Кристофер, благодаря вашим заботам, мертв. Он оставил одежду на берегу и голый пошел по только что вставшему льду Рыцарского залива. Шел, пока не провалился.
Сухой, трескучий смешок.
— Вы же знаете, кто я и чем занимаюсь. И все равно пришли просить о сострадании.
— Я бы не пришла. Но, думаю, я представляю определенную ценность, которую вы можете продать.
Освещение позаботилось придать его лицу гримасу интереса. Глаза оставались безучастными, но во взгляде промелькнула недобрая искра. Или показалось?
— Что же это за… определенная ценность?
Анна Стина сделала глубокий вдох, шагнула к столу, протянула левую руку так, что ладонь оказалась над пламенем свечи, и почти невыносимым напряжением воли заставила себя смотреть на Дюлитца. Если ее выходка и удивила хозяина, он этого не показал. Глянул на свечу и тут же уставился на нее своими льдисто-голубыми глазами.
Она рассчитывала, что боль подкрадется постепенно, не сразу. Ошиблась. Словно схватилась за раскаленный утюг. Красный самец вцепился зубами в руку, и весь мир съежился до одной-единственной точки: точки соприкосновения огня и гибнущей плоти.
Почти теряя сознание, впилась глазами в равнодушную физиономию Дюлитца — выражение не изменилось. Не лицо, а маска, как у шутов на ярмарках. Не отводить глаза… только не отводить глаза. Лихорадочно постаралась вспомнить Майю и Карла, но и это не помогло. Она представила, как пузырится и лопается кожа, начинает гореть подкожный жир и закипать кровь.
Стрелка часов остановилась на вечной боли.
Анна Стина не сразу сообразила: что-то изменилось. Неужели она потеряла сознание? Нет… а может, и потеряла, потому что в конце концов не выдержала мертвенного взгляда Дюлитца, а теперь очнулась…
Нет, и в самом деле изменилось. Оказывается, он отвел ее руку от огня. Ничего не лопнуло, не сгорело. Покрасневшая кожа и небольшой белесый волдырь.
— Хватит. Никакого смысла остаться без руки.
Он повернулся к невидимому слуге.
— Оттоссон, стул для вдовы Бликс. И скажи Эрлингу, пусть принесет мазь от ожогов.
Мазь от ожогов оказалась ледяной колодезной водой. Анна Стина прижимала тряпку к горящей ладони и наблюдала, как Дюлитц неторопливо листает толстый журнал, добираясь до неисписанной страницы.
— Ваш имя?
— Анна Стина Бликс.
— Рассказывайте, что вы умеете и на что способны.
Она начинает говорить, и понимает: не так уж и много она умеет. Вспоминает прошедший год, рассказывает свою историю. Рассказывает довольно вяло, потому что внезапно осознала: за этот год она стала другим человеком. Намного старше. Может быть, мудрее — и что? Вряд ли это те достоинства, из которых может извлечь выгоду Дюлитц. Ничего она не умеет, и это заметно по его каменной физиономии. Сделал две-три пометки гусиным пером — и все. Ему нечего сказать об Анне Стине Бликс, урожденной Кнапп. Еще одно существо женского пола, одно среди многих на недолгом пути от рождения к смерти. Годится разве что для постельных утех, и то пока молода. Она по инерции продолжала говорить, но с каждой минутой все более вяло.
И умолкла.
— Это все?
Она молча кивнула. Дюлитц захлопнул журнал. Теперь Анна Стина не понимала саму себя: как можно быть такой дурой и на что-то надеяться? Могла бы не приходить.
Она встала. Стыд за собственную глупость давил на плечи, как коромысло с полными ведрами, а жжение в руке напоминало: ты не просто глупа, ты очень глупа.
— Вам известен постоялый двор на Рыбацкой площади? По воскресеньям колокола созывают людей на службу. Если вы мне понадобитесь, мой слуга с угра привяжет к углу дома красную ленту. Ее будет хорошо заметно с Гусарского залива. Увидите знак, приходите.
13
— Я утром видела, ты что-то высматривала в чашке.
Лиза ответила не сразу.
— Будущее… хотела узнать, что меня ждет. Меня одна тетка научила, давно уже.
— Узнала?
— Зима будет трудной, — Лиза пожала плечами. — Но обойдется. С трудом, но обойдется. Какая-то опасность в Тиведене
[36].
— Погадай и мне. Мне и детям.
Лиза задумалась, хотела что-то возразить, но махнула рукой. Еще более выразительно пожала плечами и поставила котелок с остатками воды на огонь.
— Питье ты должна сделать сама, иначе чего я там увижу? Ничего я там не увижу.
Они поменялись местами. Лиза взяла угадавшего присутствие матери и немедленно проснувшегося мальчика и начала укачивать. Анна Стина высыпала сухие листики земляники на дно кружки и залила кипятком. Покрутила, подула, чтобы быстрее остыло, и выпила горячую воду. На дне остались темные размокшие трилистники. Она протянула кружку Лизе. Та неохотно встала и отошла на несколько шагов, вглядываясь в дно. Покачала головой.
— И что?
— Твои дети вырастут сильными и здоровыми. Ты их воспитаешь и будешь счастлива.
— А почему ты плачешь?
— Ветер… зола в глаза попала.
Никакого ветра и в помине нет. Ложь настолько очевидна, что Анна Стина повторила с нажимом:
— Что ты увидела?
— Я же сказала. Ты права — никакого ветра. Зависть. Я завидую. У тебя все будет хорошо, а у меня… у меня не будет.
Они долго сидели у погасшего костра. Потом легли по обе стороны спящих детишек. Лиза протянула ей руку.
Так они и уснули — рука в руке.
14
Лиза-Отшельница с вечера заставила себя выпить как можно больше воды — боялась проспать. Надо было встать задолго до рассвета. Но опасения оказались напрасными — она и так не сомкнула глаз. Лежала, вслушивалась в мирное сопение малышей — и не могла наслушаться. Беззвучно выскользнула из-под одеяла и подоткнула Карла — тот пискнул во сне и передвинулся поближе к матери. Побежала к вырванному ураганом с корнями дереву — именно там у них было отхожее место. Присела на корточки. От ночного холода голый зад сразу покрылся мурашками, и она даже улыбнулась от удовольствия, когда представилась возможность опустить юбку. У дотлевающего костра все тихо; осталось только сунуть в узел нехитрые пожитки. Все, что может греметь, предусмотрительно завернуто в тряпки.
