— Не знаю, как ты… если скажут, что у главы государства бараньи мозги, я, как подданный, вряд ли приму это за комплимент.
— Несчастная, проклятая страна… чертова Швеция.
17
Анна Стина поспешила в Город между мостами — у нее было еще одно важное дело. Гам, где он раньше снимал комнату, Карделя не нашла, но многие знали, где его искать: людей такого сорта быстро не забудешь. Кто-то видел его в квартале Пандоры в Скорняжном переулке. Поспрошай вокруг — там-то наверняка знают. И точно: первая же девчушка, ловко управлявшаяся с десятком гусей, махнула хворостиной в сторону одного из подъездов.
Она постучала и услышала тяжелые шаги.
Дверь открылась. Сначала Анна Стина увидела только темную массивную фигуру, занявшую почти весь проем. В первый момент он ее не узнал, а когда понял, кто перед ним, ахнул.
— О Господи… что с тобой случилось? Что пошло не так?
Теперь и она его разглядела. Время не пощадило и Карделя. Она и тогда заметила, какие грустные у него глаза, а теперь, через год, стали еще грустней. Широченные плечи опустились, словно он нес тяжкий груз, лицо посерело, в волосах появились седые нити.
— Мне нужна твоя помощь, Микель… у меня никого больше нет.
Он спохватился и пропустил ее в комнату, бормоча извинения — не успел, мол, навести порядок.
Анна Стина коротко рассказала, что с ней произошло за это время.
Кардель почувствовал облегчение. Наконец-то он может хоть кому-то чем-то помочь.
— Нужны деньги? Располагай всем, что у меня есть. Немного, но если дашь время, постараюсь раздобыть побольше. Крыша над головой? Вот моя постель, располагайся, мне-то хватит одеяла на полу. Я привык.
Анна Стина покачала головой — вспомнила предупреждение Лизы-Отшельницы: исходящие от мужчины подобные предложения далеко не всегда благородны.
— Нет-нет… мне ничего такого не надо.
— А что? Только скажи…
— Послезавтра — новолуние. Самая темная ночь. И в эту ночь мне нужна твоя помощь. От шлагбаума на таможне в Руслаге ты увидишь огромный дуб, намного выше соседних. В три часа пополудни… можешь туда прийти?
— И что я должен делать?
— У меня очень важное дело… оно может занять больше времени, чем я рассчитываю, и я не могу оставить своих малышей надолго. Кто-то должен за ними присмотреть, пока меня не будет.
Кардель открыл рот, хотел что-то сказать, но не сказал. Вытаращил глаза и уставился на гостью.
— Я? Нянькой? Да я грудничков и в глаза не видел! Что я с ними буду делать?
— Ничего и не надо делать. От тебя требуется только одно: быть рядом. Вот и все.
— Их же двое! А если начнут пищать?
— Спой им что-нибудь. Расскажи сказку. Сможешь утешить — хорошо, не сможешь — покричат и смолкнут. Важно, чтобы лисы не учуяли.
Он мрачно кивнул, проводил ее до двери, но уже на пороге положил ей руку на плечо.
— У тебя все сложилось тогда… за весь прошлый год — единственная для меня радость. Даже не радость… чего там — было на что надеяться. И один Бог знает, как она нужна мне теперь. Надежда то есть. Если тебе и бояться, бойся только за лис. Вздумают явиться, ничего хорошего их не ждет.
Анна Стина опустила голову, не решилась посмотреть ему в глаза. Почувствовала, как краска стыда заливает лицо, — уж благодарный взгляд-то он точно заслужил.
Она попросила его о помощи, да. И даже хорошо, что он согласился не сразу.
Чем больше благодеяний, тем больше условий.
18
Мелкий осенний дождь, то и дело принимавшийся ночью, к рассвету стих, а к полудню рассеялись и тучи. Небо стало бледно-голубым, каким оно бывает только осенью. Анна Стина пришла к руслагенской таможне заранее. По пути слышала, как колокол на башне церкви Святого Юханнеса пробил половину третьего. Кардель был уже на месте; впрочем, сказать «на месте» было бы преувеличением: он нарезал нетерпеливые круги вокруг условленного дуба. Пришел заранее. Они похожи, Кардель и дуб. Словно сошли с верстака одного и того же горе-столяра: могучие, корявые и тяжелые. Но куртка вычищена, если не выстирана, тщательно выбрит, сапоги блестят. Смазаны, а может, просто мокрые, хотя трава давно высохла. Увидел ее издалека, кивнул. Анна Стина не стала подходить близко; показала знаком — иди за мной. Они прошли по тропе, про которую, как она надеялась, никто, кроме нее, не знал. В землянке она показала ему где взять воду, где лежат сухие чистые пеленки. Показала тряпичную кошку и лошадку, где лежат сучья для костра. Намочила тряпочку в молоке и дала Майе пососать; та огорченно заплакала.
— Знает, что у мамы есть кое-что получше, — горько улыбнулась Анна Стина. — Но не волнуйся: это пока я с ними. От тебя-то они ничего другого не ждут.
Кардель за все время не произнес ни слова, сосредоточенно кивал, ответил только на последние слова:
— Ну да… ничего другого. Ничего хорошего.
Она взяла письмо, ключ и поцеловала малышей.
— Если все пройдет гладко, вернусь на рассвете. Самое позднее — к полудню.
Детишки проводили мать глазами и уставились на Кар-дел я — серьезно, изучающе: неужели это чучело и есть наша новая нянька? И не успела Анна Стина скрыться за деревьями, начали горько плакать.
— Долгим будет день, — пробормотал Кардель; вспомнил рассказ Винге о восковой фигуре Дамьена.
Она прибавила шаг, чтобы не слышать раздирающего душу крика младенцев — не дай Бог пошатнется решимость. Вернется в землянку— погубит и себя, и малышей. Вышла на опушку, посмотрела, как предвечернее солнце играет в пыльных окнах «Маленького Янса». Поморщилась — запахло Болотом. Идти еще далеко. Пройти весь Норрмальм, миновать Кошачье море, через мост в город.
А дальше — прямая дорога в Прядильный дом.
19
Анна Стина остановилась у подъемных мостиков Польхемского шлюза. Надо дождаться сумерек. Здесь, в людском водовороте, меньше шансов, что кто-то се узнает. Опустила платок на брови и осмотрелась. Вон там, рядом с мельницей, прекрасное место. К тому же виден циферблат на шпиле церкви Гертруды.
Приближается ночь. Ночь воров. В этом месяце она обещает быть особенно воровской: в городе полно иногородних, пришедших поглазеть на публичную порку Магдалены Руденшёльд. У дверей питейных заведений длинные очереди; кабатчики, оглядевшись по сторонам, открывают задолго до разрешенного срока — как упустить случай ощипать пьяных провинциалов! Анна Стина укрылась за бочкой и несколько минут с тревогой вслушивалась во все усиливающийся шум. Пьяные мужские выкрики — языки заплетаются уже настолько, что слов не разобрать; кто-то поет, кто-то переругивается, то и дело вспыхивают драки.
Становится все темнее и темнее. Фонарщиков не видно — не беда; трое молодых парней, собрав с зевак несколько рундстюкке, встают друг другу на плечи, и — хоп! — верхний, совсем мальчишка, ловко зажигает фонарь. Хохот и аплодисменты. То и дело слышны горестные вопли несчастных, лишившихся своих кошельков. Женские крики о помощи — наверняка какая-нибудь служанка неосторожно забрела в темный переулок, где ее уже поджидали изнемогающие от пьяной похоти парни. Бедняжка… была бы поумней, притворилась бы ночной бабочкой. Но крайней мере, заработала бы хоть несколько монет. Сосиски все слышат, но они и сами пьяны в стельку. Попыхивают своими меловым трубками и пожимают плечами — а вы что хотели? Ночь воров! Если ты не дурак, знаешь ее законы. А не знаешь — пеняй на себя. Любая попытка сопротивляться охватившему Стокгольм безумию обречена на провал.
