Долго и бестолково заключенных собирают в строй. Начинают выкликать имена. Путают фамилии, то и дело возникает короткая суматоха, быстро, впрочем, угасающая: женщины сами подсказывают свои имена.
Анна Стина лихорадочно ищет глазами группу узниц, которым раздают корзины, — их наверняка направят на работу в саду. Тех, кто получит свой кусок хлеба не в общем зале, а там, за воротами. Некоторые с еле заметным удивлением смотрят на ее босые ноги — она оставила башмаки в подвале. Но тут же равнодушно отводят глаза. В Прядильном доме мало кто интересуется подругами по несчастью, у всех по горло своих забот.
Пальт крутит на пальце большой ключ от ворот. На плацу остается только небольшая группка с корзинами. Остальные торопливо идут в зал — поесть. Внезапно одна из уходящих останавливается. Старая, с обезображенным лицом, ноги и руки такие тонкие, что напоминают раздавленного паука. Уставилась на Анну Стину, захлопала глазами и показала костлявым пальцем.
— Вон та. Ее там быть не должно.
Пальт хватает старуху за ухо и пытается увести, но она непреклонна.
Не привыкший к сопротивлению пальт растерялся и отпустил ухо. Женщины рядом с ней расступились — сработал укоренившийся инстинкт самосохранения.
Палец повис в воздухе.
— Вон та. Ее там быть не должно, — повторила старуха. Подошли другие пальты с намерением отчитать незадачливого коллегу — они не успели опохмелиться и их выводила из себя непредвиденная задержка.
— Это же Анна Стина Кнапп! — Неожиданно взвыла старуха. — Анна Стина! Которая исчезла! Вернулась! Ума не приложу — как она здесь оказалась?
По толпе женщин словно ветерок прошел.
— Вроде никого вчера не привозили! — Один из пальтов озадаченно пожал плечами, потер небритый подбородок и сплюнул табачную жижу.
— Петтерссона, что ли, позвать… — предложил другой.
— Будить его в такую рань охотников мало…
Послали самого молодого. Тот, проворчав что-то, поплелся в дом.
Наступило тягостное молчание. И опять его нарушил скрипучий голос:
— А мне-то что-нибудь полагается? — спросила старуха у одного из пальтов. — Благодарность… или что-то из жратвы?
— Благодарность ты уже получила. — сплюнул пальт.
— Какую еще благодарность?
— Надо было бы съездить по уху, как только пасть открыла. Чтобы не лезла, куда не просят. А я не съездил. Вот тебе и благодарность.
Пальты захихикали — оценили остроумие. Тот гордо оглянулся.
— А что это за карга? — спросил один из них.
— А ты не знаешь? Если и впрямь не знаешь, ты, Сёдеръельм, у нас один такой. Мы называем ее Эрссон-на-Коленях. После того как старшой пригласил ее на танцы, не напряла ни одного мотка. Петтерссон… — Пальт ухмыльнулся. — В первый же день! Только привезли — и здрасьте-пожалуйста. Чем зарабатывает на жратву, спросишь? Между прочим, ты бы оказал ей услугу, если б и в самом деле врезал. Выбил бы пару передних зубов, у нее, глядишь, и дела бы пошли получше. Получила бы хлебные крошки вместо корки… и сам, глядишь, порезвился.
Сёдеръельм осклабился.
— А кто ее захочет… Это уж вы сами решайте, козлы. Я-то что… Каждому известно, как я яйцами пулю на войне остановил… жалко, конечно. Не пулю — яиц. А поглядел на эту бабу, на Эрссон, — и не жалко. Может, и к лучшему.
Анна Стина не верила своим глазам.
Это же Карин Эрссон! Ее выдала Карин Эрссон, Драконша, ее ровесница! Их вместе сюда привезли прошлой весной. Волосы выпали, а те, что остались, совершенно седые. Вся в рубцах и морщинах… Боже, как отощала… кожа, кажется, натянута прямо на кости.
Драконша, не обращая внимания на насмешки, злобно ухмыльнулась.
— Анна Стина Кнапп?
Но имя ее произнесла вовсе не Карин-Драконша Эрссон.
Ее имя произнес Петтер Петтерссон. И Анна Стина поняла: дни ее сочтены.
23
Она пятилась к колодцу, пока не уперлась спиной в каменную кладку. Обернулась и покосилась на колодец… многие из узниц, особенно поначалу, подходили и заглядывали. Не одной ей приходила в голову мысль — что лучше? Несколько секунд отчаянной борьбы за жизнь в ледяной могиле колодца или долгая, мучительная смерть у прядильного станка? Но увы; надежда мгновенно сменялась горьким разочарованием: в колодце в четырех локтях от края натянута сеть из канатов. Не дотянешься. Ячейки достаточно широки, чтобы пропустить трубы насоса, но покончить счеты с жизнью — нечего и думать: будешь биться на этой сетке, как рыба в подсачке. Простое, но действенное средство отпугнуть возможных самоубийц.
Петтерссон подошел вплотную и положил тяжелую руку на шею. Анна Стина посмотрела в маленькие, с кровяными прожилками глаза, и ей стало по-настоящему страшно. В них не было ни злобы, ни даже похоти. Пришло на ум слово «вдохновение». Обращенные к Всевышнему глаза религиозного фанатика.
Пальцы его почти сошлись на шее, но он вовсе не собирался ее душить; просто хотел убедиться — нет, глаза его не обманывают. Рука Петтерссона заметно дрожала. Наконец он словно очнулся и разжал руку.
— В карцер! — скомандовал он. — Попозже сам с ней займусь, после переклички.
Два пальта грубо ухватили Анну Стину под руки и под гомон собравшихся оттащили в чулан. Карцером его называли больше для важности: обычный продуктовый чулан. Обыскали — и тут же, разумеется, нашли и письмо Магдалены Руденшёльд, и выданную Дюлитцем связку ключей. Толкнули на соломенную подстилку и ушли.
Окна нет. Вытянуться на полу невозможно — упираются ноги. Этим так называемым карцером пользуются нечасто: в случае истерических припадков ярости, к примеру. Пусть каменные стены принимают на себя бессильную ярость, удары и проклятья; к утру припадок, как правило, проходит. А то бывает— надо напомнить непокорной узнице, где и почему она находится. Ночь в карцере, страх и голод уже с вечера наводит преступницу на мысль о преимуществах хорошего поведения, послушания и неуклонного соблюдения установлений Прядильного дома. На стенах выцарапаны непонятные, продиктованные отчаянием знаки, даже чей-то ноготь застрял в щели камня. Клочки соломы на полу остро воняют мочой: горшка нет, узнице, чтобы справить нужду, предоставлено выбрать любой приглянувшейся угол.
Петтерссон не торопится. Чувство времени в карцере наверняка подводит, но наверняка уже рассвело.
А Петтер Петтерссон бродит по двору. Широкую грудь его распирают сладкие ожидания. И он, к радостному удивлению пленниц, в хорошем настроении. Раздает, как всегда, оплеухи направо и налево, но не так свирепо, как обычно, а вполсилы. Иногда ограничивается замахом и с насмешливым удовольствием смотрит на втянувшую голову в плечи жертву. Как хорошо все складывается в этом лучшем из миров… Назойливый инспектор Бьоркман исчез еще в прошлом году, уехал в Саволакс
[38], поменялся должностями с тамошним бухгалтером Бенгтом Круком. Тут же поползли слухи, что Бьоркман так ни разу и не появился на службе, мастерски распределил свои обязанности между подчиненными и решил, что его образцовая лень — прекрасный повод повысить себе жалованье. Крук — работник того же сорта. Полностью передоверил дела надзирателям и с неожиданным для пожилого человека азартом пустился пробовать все столичные удовольствия, которых был начисто лишен в провинциальном Саволаксе. Оставшееся от столичных удовольствий время проводит у ротмистра в Орсте. В Прядильном доме теперь один начальник — он сам. Петтер Петтерссон. Теперь ничто его не сдерживает и никто ему не мешает.
