Гюго был очень рад встретиться с госпожой Жирарден и огорчался, видя, как она изменилась; только что умер ее близкий друг, да и сама она уже была больна раком, который через два года свел ее в могилу. Бледная, вся в черном, она говорила только «о чем-нибудь мрачном» и, казалось, находила «очарование в смерти». Она рассказала изгнанникам об опытах, которыми увлекался в то время Париж и вся Европа, – спиритизм, вертящиеся столики, вызывание духов.
Вначале Гюго был настроен скептически, но он был предрасположен к подобным откровениям прежде всего по своей натуре: в течение всей жизни у него бывали смутные видения, доходившие до галлюцинаций. Видения, приписанные герою повести «Последний день приговоренного к смерти», бывали и у самого автора. Он полагал, что все мыслители встречались во мраке ночи с «какими-то непонятными явлениями», слышали какие-то стуки в своей комнате, и считал, что можно с уверенностью говорить о предчувствии, ведь он сам, например, пережил состояние глубокой тоски, вдруг овладевшее им на острове Олероне в день смерти Леопольдины, хотя еще ничего не знал тогда о случившейся катастрофе. Клодель утверждал: чаще всего Гюго владело чувство «ужаса, своего рода паническое созерцание». Короче говоря, сверхъестественное казалось ему естественным… Этому способствовало и заинтересовавшее его учение. Он верил в бессмертие душ, в их постоянное передвижение, в беспрерывное их восхождение от неодушевленного мира к Богу, от материи к идеалу. Почему бы не допустить, что плавающие в пространстве нематериальные существа стремятся к общению с нами?.. Среда и обстоятельства благоприятствовали таким настроениям: душевное потрясение, вызванное изгнанием, неизменно присутствующая рядом тень Леопольдины, призраки, такие, например, как Белая Дама. В бурю вокруг раздавался мощный рев моря…
…Когда сгустится мрак,
Бросает ветру лес таинственные звуки,
Гранитный истукан, во мгле вздымая руки,
Зловещий видит сон, летит за вздохом вздох —
Под мертвенной луной, как призрак, встал Молох
[164].
В первый же день Дельфина де Жирарден за обедом спросила:
– Вы здесь вертите столики? – и предложила произвести опыт.
Гюго отказался присутствовать. Стол, стоявший на четырех ножках, оставался безмолвным. Дельфина сказала, что нужен небольшой круглый столик на одной ножке, расходящейся внизу на три лапы. На следующий день она его приобрела на базаре в Сент-Хелиере. Опять ничего. В течение пяти дней Дельфина не добилась никакого успеха. Над ней начали подсмеиваться. Дельфина в сердцах сказала:
– Духи ведь не то что лошади в фиакре, ожидающие, когда они понадобятся человеку. Они свободны и появляются, лишь когда им заблагорассудится…
К тому же хозяин дома не пожелал присутствовать при опытах. Чтобы не огорчать гостью, Гюго наконец согласился участвовать в этом. Вскоре стол затрещал, задрожал, пришел в движение.
– Есть ли здесь кто-нибудь? – спросила госпожа Жирарден.
Последовал стук, а затем ответ:
– Да.
– Кто?
Стол ответил:
– Леопольдина.
Скорбное чувство охватило всех. Адель зарыдала. Виктор Гюго был взволнован. Вся ночь прошла, в разговорах с милым призраком. «Наконец она попрощалась с нами, – пишет Вакери, – и столик больше не двигался». Потрясенный Виктор Гюго «замер, устремив застывший взгляд куда-то вдаль», пытаясь проникнуть в мрак неведомого.
Мы ловим каждый звук в пространствах опустелых,
Мы слышим: бродит дух в таинственных пределах,
И темнота дрожит;
Порой в плену ночей, в унылой мгле бездонной,
Нам видится: огнем зловещим озаренный,
Вход в вечность приоткрыт
[165].
С того дня прошло больше года, и обитатели «Марин-Террас» не переставали общаться с призраками. Госпожа Гюго без труда поверила в них. «Ведь я издавна разговариваю с душами усопших, – признавалась она. – Вертящиеся столики подтвердили, что я не заблуждаюсь». Вечерами на спиритических сеансах, кроме членов семьи, присутствовали и изгнанники: генерал Ле Фло, горбатый Энне де Кеслер, венгр Телеки. Целая вереница духов отвечала на вопросы: Мольер, Шекспир, Анакреон, Данте, Расин, Марат, Шарлотта Корде, Латюд, Магомет, Иисус Христос, Платон, Исайя… А за ними и животные: лев Андрокла, голубка Ноева ковчега, Валаамова ослица… Безымянные призраки: Дух Гробницы, Белая Дама… Отвлеченные образы: Роман, Драма, Критика, Идея. Призраки писателей. Многие из них говорили стихами, и странное дело, стихами, как будто бы написанными Виктором Гюго. Сверхъестественных явлений на «Марин-Террас» становилось все больше. Однажды Белая Дама обещала явиться перед домом в три часа ночи. Все боялись выйти, а в три часа действительно раздался звонок. Кто же мог звонить, кроме призрака? Возвратившись как-то ночью, Шарль и Франсуа-Виктор обнаружили свет в зале, но зал был пуст, и в нем не было никакого источника света. Были слышны пронзительные, душераздирающие вопли. Теперь даже сам Гюго вопрошал духов, Шарль вместе с матерью сидел за столом, а Деде вела запись.
– Ты знаешь, – с самым серьезным видом обращался Гюго к духу Эсхила, – что ты разговариваешь с людьми, которых влечет мир таинственного?
Эсхил изъяснялся великолепными стихами самого Гюго. У Мольера Гюго спросил:
Не обменялись ли с царями вы судьбою?
Лакея не обрел ты в Солнце-короле?
Не служит ли Франциск шутом у Трибуле,
А Крез – Эзоповым слугою?
Но ответил не Мольер, а Призрак Гробницы:
Шутом у Трибуле служить Франциск не будет,
Господь не признает таких суровых мер,
И ад на маскарад паяцев не осудит,
Где им возмездием грозил бы костюмер
[166].
Таким образом, духи обладали талантом, а иногда и разумом. Но это был всегда талант и разум Виктора Гюго. Как же можно это объяснить? По-видимому, Шарль был замечательным медиумом, который передавал мысли своего отца и Огюста Вакери – поэтов и импровизаторов. Единообразие стиля не может вызвать удивления, так как Вакери бессознательно подражал своему учителю. У Гюго Андре Шенье говорил, как Эрнани, а Дух Критики рассуждал как сам Гюго. Поразительным является то, что поэт даже не подозревал, что все это исходит от него. В свои книги он не включил ни одного стихотворения, созданного им во время этих сеансов. Он не замечает, что достаточно было появиться на сеансах молодому английскому офицеру Элберту Пинсону, чтобы Байрон заговорил на английском языке. Он также не замечает и того, что лишь в присутствии лейтенанта Пинсона грустная Деде оживлялась.
