— Вам и полицейскому Армсу не сказали, что он священник. Вы бы стали относиться к нему иначе… и еще я хотел избавить его от смущения.
— Падший священник, — расстроенно сказал Уинтон.
— Не падший, — уверенно возразил отец Вайкезик. — Всего лишь оступившийся. Придет время, и вера к нему вернется.
Свет в комнате давали только тусклая лампа на прикроватной тумбочке и единственное узкое окно, поэтому полицейский оставался в мягкой полутьме. Из-за сумрака и темной кожи белки его глаз казались двумя фонарями.
— Как Брендан вылечил меня? Как он совершил это… чудо? Как?
— С чего вы решили, что это было чудо?
— Мне дважды выстрелили в грудь. В упор. А через три дня меня выписали из больницы. Три дня! Через десять дней я был готов вернуться на работу, но меня заставили еще две недели оставаться дома. Доктора говорили о моем хорошем физическом состоянии, о редчайшем виде исцеления: такое происходит, только если с организмом все отлично. Я начал думать, что они пытаются объяснить мое исцеление не мне, а себе. Но я все еще думал, что мне просто повезло. Я вернулся на работу неделю назад, и тут… случилось кое-что еще. — Уинтон расстегнул рубашку, раскрыл ее, поднял нижнее белье, обнажил грудь. — Шрамы.
Отец Вайкезик вздрогнул. Он сидел рядом с Уинтоном, а теперь подался еще ближе, удивленно глядя на него. На груди полицейского не осталось следов. Не то чтобы совсем не осталось, но входные раны превратились в пятнышки размером с десятицентовик. Хирургические разрезы почти исчезли, остались тонкие линии, видные только при пристальном рассмотрении. По прошествии такого малого времени должны были остаться припухлость и воспаление, но ничего похожего Стефан не увидел. Небольшой бледно-розово-коричневатый рубец на фоне темно-коричневой кожи, не бугристой и не сморщенной.
— Я видел ранения от такой пули у других ребят, — сказал Уинтон, чье волнение все еще дополнялось страхом. — Много раз. Все шрамы с наростами, плотные. Уродливые. Не бывает так, чтобы человек получил два выстрела в грудь из оружия тридцать восьмого калибра, перенес серьезную операцию и через три недели у него все заросло.
— Когда вы в последний раз были у доктора? Он это видел?
Уинтон дрожащими пальцами принялся застегивать рубашку.
— Неделю назад был у доктора Соннефорда. Швы тогда только сняли, и у меня на груди было черт-те что. Шрамы исчезли в последние четыре дня. Клянусь вам, отец, если я долго стою у зеркала, я вижу, как они затягиваются у меня на глазах. — Он закончил возиться с пуговицами. — В последнее время я много думал о вашем посещении больницы в день Рождества. Чем больше я прокручиваю это в голове, тем больше мне кажется, что вы вели себя как-то необычно. Я вспоминаю некоторые ваши слова, вопросы о Брендане и спрашиваю себя… Я хочу знать, я обязательно должен знать вот что: исцелял ли Брендан кого-нибудь еще?
— Да. Ничего настолько драматического, как в вашем случае. Но был еще один раз. Я… не имею права говорить, кто это был, — сказал Стефан. — Но вы ведь не поэтому вызвали священника, Уинтон. Не для того, чтобы показать Брендану, как быстро зарастают шрамы. В вашем голосе было столько трепета, паники. И все эти полицейские с семьей Мендоса?.. Что здесь случилось, Уинтон?
На широком лице Уинтона появилась и тут же исчезла улыбка, сменившаяся мимолетным выражением страха. И в голосе его слышалось эмоциональное потрясение.
— Мы патрулировали — я и Пол. Поступил вызов. На этот адрес. Мы приехали и увидели шестнадцатилетнего парнишку, наглотавшегося фенциклидина. Вы знаете, какими они иногда бывают, если наглотаются фенциклидина. С ума сходят. В животных превращаются. Эта дрянь пожирает клетки мозга. Потом, когда все закончилось, мы узнали, что его зовут Эрнесто, он сын сестры миссис Мендосы. Неделю назад он пришел сюда пожить, потому что мать больше не могла с ним справиться. Мендосы… они — хорошие люди. Видите, как они содержат свою квартиру? — (Отец Вайкезик кивнул.) — Из тех, кто примет племянника, если тот собьется с пути, попытаются образумить его. Но такого парня невозможно образумить. Вы сердце себе разорвете, пока будете пытаться. У этого Эрнесто неприятности начались еще в пятом классе. Множество арестов. Шесть преступлений. Два из них — довольно серьезные. Мы приезжаем сюда, он тут бегает в чем мать родила, орет благим матом, глаза выпучены, словно давление в голове вот-вот разорвет череп. — Взгляд Уинтона стал рассеянным, он будто вернулся назад во времени и видел все происходящее так же ясно, как до того в реальности. — Эрнесто схватил Гектора, маленького мальчика, которого вы, вероятно, видели, когда вошли, уложил на диван и приставил к его горлу шестидюймовый складной нож. Мистер Мендоса… он чуть с ума не сошел, хотел броситься на Эрнесто, отнять нож, но боялся, что тот зарежет Гектора. Эрнесто кричал. Он нажрался ангельской пыли, спятил от фенциклидина, и вразумить его было невозможно. Мы вытащили оружие — никто не станет подходить, чтобы обменяться рукопожатием с психом, который накачался до одури, да еще и с ножом. Но мы и стрелять в него не могли, потому что он держал нож у горла Гектора. Гектор плакал, а Эрнесто мог убить малыша, если бы мы сделали неправильный ход. Поэтому мы попытались его угомонить, уболтать, чтобы он отошел от Гектора. Казалось, у нас получается, потому что он начал отводить нож от мальчика. Но вдруг он, Господи помилуй, вспорол Гектору горло от уха до уха, глубоко… — Уинтона пробрала дрожь, — глубоко. Потом поднял нож над головой, и мы его пристрелили, не знаю, сколько выстрелов сделали, изрешетили в хлам, и он, уже мертвый, упал на Гектора. Мы его стащили. Маленький Гектор лежал, одной рукой пытаясь зажать рану в горле, кровь текла между пальцами, глаза стекленели…
Коп сделал глубокий вдох, его снова пробрала дрожь. Потом его взгляд опять сфокусировался, словно ему нужно было отойти от пережитого ужаса. Он посмотрел на окно, за которым начинался зимний день, ложившийся на серые улицы Аптауна, будто слой сажи.
Сердце Стефана начало биться чаще, но не из-за кровавого ужаса, о котором поведал Уинтон: он уже понимал, куда выруливает история, и с нетерпением ждал продолжения рассказа о чуде.
Глядя в окно, Уинтон продолжил, голос его дрожал все сильнее.
— При таких ранах, отец, срочной помощи оказать нельзя. Разрезанные артерии, вены. Крупные артерии в шее. Кровь вытекает, как вода из шланга, и жгут тут не поможет — на шею его не наложишь и прямым давлением сонную артерию не перекроешь. Ничего сделать нельзя. Я опустился на колени рядом с диваном, ясно было, что Гектор умирает. Он казался совсем маленьким, отец, просто крошечным. С такой раной люди умирают за две минуты, а иногда и того быстрее, а он был совсем маленьким. Я знал, что смысла нет, но все-таки приложил руки к шее Гектора, словно мог удержать в нем кровь, удержать в нем жизнь. Меня мутило, я был зол, испуган оттого, что маленький мальчик умирает вот так тяжело, этого не должно быть, он вообще не должен умирать, неправильно это, и тут… тут…
— И тут рана стала затягиваться, — тихо сказал отец Вайкезик.
Уинтон Толк наконец отвел взгляд от окна, из которого лился серый свет, и взглянул в глаза Стефану:
