Паркер же успел опрокинуть три двойные «маргариты» и заказать четвертую. Но алкоголь ничуть не притупил его внимания.
— Господи Исусе, дружище, почему ты не сказал мне об этом раньше, несколько недель назад?
— Я чувствовал себя… глуповато.
— Ерунда! Чушь собачья! — гнул свое художник, отчаянно жестикулируя громадной рукой, но говоря при этом тихо.
Официант-мексиканец, уменьшенная копия Уэйна Ньютона
[10], принес Паркеру «маргариту» и спросил, не хотят ли они заказать ланч.
— Нет-нет, воскресный ланч — повод выпить слишком много «маргарит», а мне до «слишком много» еще ох как далеко. Какое печально-пустое препровождение времени — заказывать ланч после всего лишь четырех «маргарит»! Остаток дня будет незаполненным, мы выйдем на улицу, не зная, чем себя занять, попадем в какую-нибудь историю, привлечем внимание полиции. Господь знает что может случиться. Нет-нет. Чтобы избежать тюрьмы и сберечь репутацию, мы не должны заказывать ланч раньше трех. А пока принесите мне, пожалуйста, «маргариту». И еще порцию ваших великолепных начос. И сальсы погорячее, если у вас есть. И пива для моего друга, который себя прискорбно ограничивает.
— Нет, — сказал Доминик. — Я еще это не допил.
— Вот что я имел в виду, когда говорил «прискорбно ограничивает», безнадежный ты пуританин. Ты его так мусолил, что оно, вероятно, перегрелось.
В другое время Доминик откинулся бы на спинку стула и насладился энергичным монологом Паркера Фейна. Кипучий нрав художника, его всегдашняя жажда жизни воодушевляли и забавляли. Но сегодня Доминика одолевала такая тревога, что ему было не до смеха.
Когда официант отвернулся, солнце скрылось за небольшим облачком. Паркер, подавшись вперед под неожиданно сгустившейся тенью зонта, переключил внимание на Доминика и сказал, словно читая мысли собеседника:
— Хорошо, давай устроим мозговой штурм. Давай найдем объяснение и поймем, что делать. Ты не считаешь, что корень проблемы в стрессе… из-за грядущей публикации твоей книги?
— Я так думал. Но больше не думаю. Ну, то есть, если бы проблема была пустячной, я, наверное, согласился бы, что все дело в моем беспокойстве о судьбе книги. Но, господи боже, мои тревоги в связи с «Сумерками» не настолько велики, чтобы вызвать такое необычное поведение, такую одержимость… такое безумие. Я теперь хожу во сне почти каждую ночь, и странность не только в самой ходьбе. Я погружаюсь в невероятно глубокий транс. Лишь единицы лунатиков впадают в такое бесчувственное состояние, и мало кто из них выполняет настолько же сложные манипуляции. Вот, например, я собирался прибить гвоздями шторы на окне! Если тебя всего лишь беспокоит судьба твоей книги, ты не прибиваешь гвоздями шторы.
— Возможно, судьба «Сумерек» беспокоит тебе гораздо сильнее, чем ты думаешь.
— Нет. Невозможно. Напротив, когда книга хорошо пошла, беспокойство о ее будущем ослабло. Ты не можешь, сидя здесь, искренне говорить мне, что весь этот полуночный лунатизм идет от беспокойства о книге.
— Не могу, — согласился Паркер.
— Я заползаю в самые темные уголки, чтобы спрятаться. И когда прихожу в себя в гараже за котлом, все еще в полусне, мне кажется, будто что-то преследует, ищет меня и может даже убить, если найдет мое убежище. Пару раз я просыпался утром и пытался закричать, но никак не мог. А вчера проснулся-таки с криком: «Не подходи, не подходи, не подходи!» А сегодня утром нож…
— Нож? — сказал Паркер. — Ты не говорил про нож.
— Я снова проснулся за котлом. А в руке был разделочный нож. Я вытащил его во сне из кухонной подставки.
— Для защиты? От кого?
— От того, что… кто меня преследует.
— А кто тебя преследует?
Доминик пожал плечами:
— Никто из тех, кого я знаю.
— Мне это не нравится. Ты мог порезаться. Даже до смерти.
— Больше всего меня пугает не это.
— А что же пугает тебя больше всего?
Доминик оглядел людей на террасе. До этого некоторые заинтересовались театральным диалогом Паркера Фейна с официантом, но теперь никто не обращал ни малейшего внимания ни на него, ни на Доминика.
— Так что же пугает тебя больше всего? — повторил Паркер.
— Что я могу… могу порезать кого-нибудь.
Фейн в недоумении проговорил:
— То есть взять кухонный нож… и устроить резню во сне? Ни малейшего шанса. — Он сделал глоток. — Господи боже, что за мелодрама?! Хорошо еще, что твоя проза не сшита на живую нитку, как твои рассказы. Успокойся, мой друг. Ты не из породы убийц.
— О том, что я лунатик, я тоже не догадывался.
— Ерунда. Всему есть объяснение. Ты не сумасшедший. Психи никогда не сомневаются в своем здравомыслии.
— Думаю, мне нужно обратиться к психиатру. Пройти какое-нибудь медицинское обследование.
— Медицинское обследование — да. А поход к психиатру отложи. Это пустая трата времени. Какой из тебя неврастеник или психопат?
Официант вернулся с начос, сальсой, блюдом нарезанного лука, пивом и пятой «маргаритой».
Паркер отдал пустой стакан, взял полный. Он взял несколько начос, обильно сдобренных соусом гуакамоле и сметаной, посыпал все это луком, зачерпнув его ложкой, и принялся есть с удовольствием, близким к маниакальному восторгу.
— По-моему, эта твоя проблема как-то связана с теми изменениями, которые случились с тобой позапрошлым летом.
Доминик в недоумении спросил:
— Какими изменениями?
— Ты знаешь, о чем я. Когда мы познакомились в Портленде, ты был бледным, нелюдимым, опасливым слизняком.
— Слизняком?
— Да, и ты это знаешь. Ярким, талантливым, но слизняком. Знаешь почему? Я тебе скажу. Мозги и таланты оставались при тебе, но ты их боялся. Ты боялся конкуренции, провала, успеха, жизни. Ты хотел и дальше тащиться незамеченным. Одевался кое-как, говорил неслышно, боялся привлекать к себе внимание. Ты нашел себе убежище в мире науки, потому что там было мало конкурентов. Боже мой, старик, ты был испуганным кроликом, который вырыл себе норку и свернулся там калачиком.
— Правда? Если все было так отвратительно, какого черта ты изменил своим привычкам и завязал дружбу со мной?
— Такого черта, олух царя небесного, что я сумел увидеть тебя, настоящего тебя, за этим маскарадом. За твоей застенчивостью, за нарочитой блеклостью и маской бесцветности. Я почувствовал в тебе что-то особенное, увидел вспышки и сияние. Понимаешь, я это умею. Я вижу то, чего не видят другие. Это дано любому хорошему художнику. Он может разглядеть то, что недоступно большинству людей.
— И ты говоришь, я был бесцветным?
