— Я понимаю, что́ подсказывает ваша интуиция, полковник, и восхищаюсь ею, — сказал генерал Ридденаур. — Но я считаю, что дело вышло далеко за рамки нашей компетенции. Прежде чем предпринимать какие-либо опрометчивые действия, нужно выслушать не только солдат, но и невропатологов, биологов, философов и других профессионалов. Если обнаружатся признаки неизбежной угрозы, я, конечно, изменю свое мнение. Я выскажусь в пользу задержания свидетелей из мотеля, наложу бессрочный карантин на Тэндер-хилл и приму другие крутые меры, которые вы предлагаете сейчас. Но пока, в отсутствие серьезной и очевидной угрозы, мы должны действовать более осторожно, чтобы при необходимости отменить операцию прикрытия в ближайшем будущем.
— При всем уважении к вам, — сказал Лиленд, едва скрывая ярость, — угроза представляется мне серьезной и очевидной. Я не верю, что пришло время невропатологов или философов. А тем более — время для жалких двусмысленностей, изрекаемых группкой бесхарактерных политиков.
Эта честная оценка вызвала бурную реакцию Фоксуорта и Хертона — холуйского отродья. Когда они принялись кричать на Лиленда, того покинула обычная сдержанность, и он тоже стал орать на них. В мгновение ока конференция перешла в шумную перебранку, которая закончилась, лишь когда Ридденаур взял бразды правления в свои руки. Все быстро пришли к соглашению о том, что никаких мер против свидетелей не примут, а операция прикрытия не будет ни усиливаться, ни ослабляться.
— Я запрошу о немедленной встрече с президентом, как только мы закончим конференцию, — сказал Ридденаур. — В течение суток, максимум двух, мы постараемся выработать план, который удовлетворит всех, от главнокомандующего до Беннелла и ребят в Тэндер-хилле.
«Это невозможно», — горько подумал Лиленд.
Лиленд повесил трубку — злополучная конференция завершилась для него непредвиденным унижением. Он не меньше минуты стоял у стола в своей комнате без окон, кипя такой яростью, что сомневался, в состоянии ли он позвать лейтенанта Хорнера. Он не хотел, чтобы Хорнер знал о поражении своего начальника и получил хоть какие-то основания подозревать, что операция, которую собирается осуществить полковник, категорически противоречит приказу генерала Ридденаура.
Задача была ясна. Мрачная, страшная, но вполне ясная задача.
Под предлогом разлива токсичного вещества он прикажет перекрыть восьмидесятую трассу, чтобы изолировать мотель «Транквилити», потом задержит свидетелей и переведет их непосредственно в Тэндер-хилл. Когда все, вместе с доктором Майлсом Беннеллом и другими подозреваемыми сотрудниками, окажутся под землей, за массивными взрывостойкими дверями, Лиленд уничтожит их — и себя самого, — взорвав две пятимегатонные бомбы, хранившиеся на подземных складах вместе с другими боеприпасами. Это уничтожит главный источник отвратительной заразы, гнездо врага. Конечно, останутся другие источники: семья Толк, семья Халбург, остальные свидетели с трещинами в блоках, которые не вернулись в Неваду, кто-то еще… Но Лиленд был уверен, что, когда он доблестно устранит главный источник загрязнения, Ридденаур, пристыженный таким примером самопожертвования, найдет в себе силы довершить начатое, чтобы стереть с лица земли все следы загрязнения.
Лиленда Фалкерка трясло. Но не от страха. От гордости. Он был бесконечно горд — его избрали, чтобы сразиться и победить в величайшей битве всех времен, спасти не только свою страну, но и весь мир от угрозы, равной которой еще не было в истории. Он знал, что способен принести себя в жертву. Страха он не испытывал. Порой он размышлял о том, что́ почувствует в те доли секунды, когда станет умирать от последствий ядерного взрыва, тело его восторженно трепетало в предвкушении того, что он подвергнет себя самой сильной боли, какую может представить себе человеческий разум. Да, он испытает жесточайшую, но чрезвычайно краткую боль и, несомненно, вынесет ее так же мужественно, как любую боль, которую причинял себе сам.
Теперь он был спокоен. Абсолютно спокоен. Безмятежен.
Лиленд наслаждался приятным предвкушением грядущей обжигающей боли. Эта краткая атомная агония будет такой запредельно чистой, что его стойкость, несомненно, будет вознаграждена на небесах — куда он ни за что не должен был попасть, как клялись его родители-пятидесятники, видевшие руку дьявола во всех поступках сына.
Выйдя из «Транквилити» следом за Джинджер, Доминик Корвейсис поднял голову, посмотрел в коловерть пляшущих, кружащихся, бушующих снежинок и на мгновение увидел, услышал и почувствовал то, чего здесь не было.
У него за спиной раздавался атональный музыкальный звон разбитого стекла, все еще сыплющегося из разбитых взрывом окон, впереди виднелся свет фонарей — на парковке, погруженной в жаркую летнюю темноту, повсюду вокруг звучал громоподобный рокот и по непонятным причинам сотрясалась земля; его сердце колотилось, дыхание стало как конфета-тянучка, застрявшая в горле, и он, припустив прочь от кафе, посмотрел вокруг, а потом вверх…
— Что случилось? — спросила Джинджер.
Доминик понял, что едва плетется по заснеженной дорожке, скользя не по поверхности, а по склизким воспоминаниям, которые просочились через блок в его памяти. Он оглядел остальных — все они тоже вышли из кафе:
— Я видел… я словно опять был там… в тот июльский вечер…
Два дня назад в кафе, подойдя близко к воспоминанию, он подсознательно воссоздал гром и сотрясение, свидетелем которых стал 6 июля. На сей раз подобных проявлений не случилось — может быть, потому, что память его больше не была подавлена и, вырвавшись на свободу, не нуждалась в помощи. Не в силах как следует передать интенсивность тех воспоминаний, он отвернулся от остальных, уставился на падающий снег и…
Рев был таким громким, что стало больно ушам, сильнейшие вибрации отдавались в костях и зубах, как гром иногда отдается дребезжанием стекла в раме, и он побрел по щебенчатой дорожке, глядя в темное небо, и — вот он! — самолет, летевший всего в нескольких сотнях футов над землей, красные и белые габаритные огни мелькали во тьме, самолет летел так низко, что он видел свет, исходивший из кабины; судя по скорости, самолет был реактивным, судя по мощному реву двигателей — истребителем, и — вот он! — появился еще один, он пронесся, набирая высоту по полю звезд, которые заполняли ясное черное небо, образуя панораму из светящихся точек; но рев и вибрации, которые сотрясли окна кафе и погнали небольшие предметы по столу, стали еще сильнее, хотя он и предполагал, что все ослабнет после пролета самолетов, и поэтому он повернулся, ощущая источник этого у себя за спиной, и вскрикнул от ужаса, когда над гриль-кафе пронесся третий самолет, на высоте не более сорока футов, так низко, что в свете огней парковки, отраженных щебнем, он разглядел опознавательные знаки — серийные номера и американский флаг — на одном из крыльев; господи боже, самолет летел так низко, что Доминик в панике распростерся на земле, уверенный в неминуемой катастрофе, ожидая обломков, которые полетят над ним через секунду-другую, может быть, даже ливня горящего топлива…
— Доминик!
Он лежал лицом в снег, вцепившись в землю, испытывая тот же ужас, что и 6 июля, когда ждал падения обломков на себя.
