Ей оставалось несколько шагов до исполнения мечты, несколько месяцев до собственной хирургической практики — и в этот момент все полностью разрушилось, как разбивается хрустальный шар, пораженный пулей. Даже если ее состояние нельзя назвать критическим, даже если психотерапия даст ей шанс контролировать эти странные приступы, получить лицензию врача она никогда не сможет.
Джордж достал из коробки несколько салфеток, дал ей. Налил стакан воды. Заставил ее выпить таблетку валиума, хотя поначалу она отказывалась. Взял ее руку, казавшуюся в его большой ладони рукой ребенка. Заговорил тихим, ободряющим голосом. Постепенно успокоил ее.
Наконец Джинджер обрела дар речи:
— Но, Джордж, черт побери, я выросла в атмосфере, которую никак не назовешь психологически разрушительной. В нашем доме царили счастье и мир. И я определенно получила больше любви и ласки, чем кто бы то ни было. Никакого насилия я не знала — ни физического, ни психологического, ни эмоционального. — Она сердито схватила коробку с салфетками, выдернула одну. — Почему я? Как у меня, с моими данными, мог развиться психоз? Как? С моей фантастической матерью, моим особенным папой, моим детством, счастливым, как ни у кого, черт побери! Откуда я могла подхватить серьезное душевное заболевание? Это несправедливо. Это неправильно. Это невероятно.
Ханнаби сел на край ее кровати — при своем росте он заметно возвышался над Джинджер даже в такой позе.
— Во-первых, доктор, специалисты говорят вот что. Существует целая школа, которая считает, что многие душевные болезни являются следствием мельчайших химических изменений в организме, в мозговых тканях, таких изменений, которых мы пока не можем ни обнаружить, ни понять. Это не обязательно должно корениться в вашем детстве. Я не считаю, что из-за этого вы должны переоценить всю свою жизнь. Во-вторых, я вовсе не убежден — повторяю: не убежден, — что ваше состояние настолько серьезно, как прогрессирующий психоз.
— Ах, Джордж, пожалуйста, не утешайте…
— Утешать пациента? Вы видели, чтобы я когда-нибудь этим занимался? — Он сказал это так, будто сроду не слышал ничего более абсурдного. — Я не пытаюсь поднять вам настроение. Я говорю то, что думаю. Да, мы не нашли физической причины вашего состояния, но это не значит, что ее нет. Возможно, вы в начальной фазе, когда выявить причину невозможно. Через неделю-другую, через месяц или после какого-нибудь обострения появится симптом, указывающий на ухудшение. Мы сделаем новые анализы, обследуем вас еще раз и в конечном счете обнаружим причину. Спорю на что угодно: мы докопаемся до причин вашей проблемы.
Она обрела надежду. Выбросила скомканные салфетки и взяла всю коробку.
— Вы и вправду думаете, что такое возможно? Опухоль в мозгу или абсцесс, настолько крохотные, что их пока не видно?
— Конечно. Мне гораздо легче поверить в это, чем в нарушение психики. Вы? Да вы одна из самых психически устойчивых людей, с какими мне приходилось встречаться. И я не могу принять версию о том, будто вы психопат или даже психоневротик, у которого между фугами не проявляется отклонений от нормы. Что я хочу сказать? Серьезные душевные болезни не проявляют себя мелкими вспышками. Они захватывают всю жизнь пациента.
Это не приходило ей в голову. Обдумав соображение Ханнаби, она почувствовала себя лучше — хотя не очень обнадеженной и отнюдь не счастливой. Казалось странным надеяться на опухоль мозга, но ведь опухоль можно вырезать, не нанеся при этом серьезного ущерба мозговым тканям. А вот против безумия все скальпели бессильны.
— Следующие несколько недель или месяцев, вероятно, будут самыми трудными в вашей жизни, — сказал он. — Ожидание.
— Полагаю, на это время я отстранена от работы в больнице.
— Да. Но я не вижу причин отстранять вас от помощи мне в кабинете. В зависимости от вашего состояния, конечно.
— А что, если я… если со мной случится один из этих приступов?
— Я буду рядом и не допущу, чтобы вы нанесли себе вред, пока длится приступ.
— Но что будут думать пациенты? Вашей практике это вряд ли пойдет на пользу, разве нет? Иметь помощницу, которая вдруг превращается в мешуггене и с воплем выскакивает из кабинета?
Он улыбнулся:
— Мои пациенты — это моя забота. Так или иначе, это на потом. Пару недель вы спокойно можете отдыхать. Без всякой работы. Расслабьтесь. Придите в себя. Последние несколько дней вымотали вас эмоционально и физически.
— Я лежала в постели. Вымотали? Не стучите по чайнику.
Он недоуменно моргнул:
— Не — что?
— Ой! — Она удивилась, что эти слова сорвались с ее языка. — Так говорил мой отец. Еврейское выражение. «Хок нит кайн чайник» — не стучи по чайнику. Это значит: «не говори глупостей». Не спрашивайте почему. Просто я ребенком постоянно слышала эти слова.
— Ну, я не стучу по чайнику, — сказал он. — Хоть вы и пролежали неделю в постели, ничего не делая, но эти дни сильно вас измотали, и вам нужно расслабиться. Я хочу, чтобы вы на несколько недель переехали к нам с Ритой.
— Что? Я не могу доставлять вам столько…
— Никаких хлопот. С нами живет горничная. Вам даже постель по утрам не придется убирать. Из гостевой комнаты открывается прекрасный вид на залив. Жить рядом с водой полезно — успокаивает. Если хотите знать, доктор именно это вам и предписал.
— Нет, правда. Спасибо, но я не смогу.
Он нахмурился:
— Вы не понимаете. Я не только ваш босс, но и ваш доктор, и я вам говорю: это именно то, что вы должны сделать.
— Я прекрасно проживу у себя дома.
— Нет, — твердо сказал он. — Вы подумайте. Представьте: приступ застанет вас во время готовки обеда. Вы перевернете кастрюлю на плиту. Может начаться пожар, а вы ничего не поймете, пока не выйдете из фуги, — к тому времени вся квартира будет в огне, и вы не сможете выбраться. И это только один из способов нанести себе вред. Могу назвать еще сотню. Так что я вынужден настаивать… какое-то время вы не можете жить одна. Если не хотите поселиться у нас, то, может, есть родственники, которые вас примут на время?
— В Бостоне нет. В Нью-Йорке. Тетушки и дядюшки.
Но Джинджер не могла остановиться ни у кого из родственников. Они, конечно, были бы рады ее принять, в особенности тетя Франсина или тетя Рейчел. Однако Джинджер не хотела, чтобы они видели ее в таком состоянии, одна мысль о том, что приступ случится у них на глазах, была для нее невыносима. Она чуть ли не видела Франсину и Рейчел — вот они сидят, ссутулившись за кухонным столом, разговаривают вполголоса, прищелкивают языками. «В какой момент Джейкоб и Анна совершили ошибку? Может, они ее загоняли? Анна всегда требовала от нее слишком многого. А после смерти Анны Джейкоб слишком много навалил на ее плечи. Она в двенадцать лет хозяйство вела. Слишком много для нее. Слишком большая нагрузка для девочки».
Они обрушат на Джинджер массу сострадания, понимания и любви, но при этом могут замарать память о родителях — память, которую она твердо решила чтить всегда.
