— Бог мой, да. Я так испугался — до полусмерти.
— Но после того случая — никогда.
— О, мне бывало страшно во Вьетнаме, — сказал он, и его признание эхом отдалось от стен ванной.
— Но я этого не видела. — Она обхватила себя руками. — Я никогда не видела тебя таким, Эрни, а потому, если ты испуган, испугана и я. Ничего не могу поделать. А еще больше я испугана оттого, что не знаю, в чем дело. Ты понимаешь? Быть в неведении — все равно что… это хуже любой тайны, которую ты можешь скрывать от меня.
В глазах у нее появились слезы, и Эрни сказал:
— Бога ради, не плачь. Все будет хорошо, Фей. Правда.
— Расскажи мне.
— Ладно.
— Сейчас. Всё.
Он, к своему прискорбию, недооценивал ее, а потому почувствовал себя полным тупицей. Она ведь была женой морпеха. И хорошей женой. Она была с ним в Куантико, в Сингапуре, в калифорнийском Пендлтоне, даже на Аляске — почти всюду, кроме Вьетнама, а потом Бейрута. Она создавала домашний очаг для них двоих везде с тех самых пор, как командование корпуса морской пехоты разрешило женам сопровождать мужей, переносила трудные времена с восхитительным хладнокровием, никогда не жаловалась, ни разу не подвела его. Она была несгибаемой. И как только он забыл об этом?
— Всё, — согласился Эрни, с облегчением поняв, что может разделить с ней свое бремя.
Фей приготовила кофе. Оба сидели за кухонным столом в халатах и тапочках, пока он рассказывал ей все. Фей видела, что он смущен. Эрни не спешил раскрывать подробности, и она прихлебывала кофе, проявляя терпение, давала ему шанс рассказать все так, как он считал нужным.
Эрни был чуть ли не лучшим мужем, какого может пожелать женщина, но время от времени фамильное упрямство Блоков давало о себе знать, и тогда Фей хотелось загрузить в его голову хоть толику здравого смысла. Все в семье Блоков страдали этой болезнью, особенно мужчины. Блоки всегда вели себя так, а не иначе, и лучше было не спрашивать почему. Мужчины в семействе Блоков любили, когда их майки были выглажены, а трусы — нет. Женщины в семействе Блоков всегда носили бюстгальтеры, даже дома, даже в летнюю жару. Блоки, и мужчины и женщины, всегда садились за ланч ровно в двенадцать тридцать, обедали ровно в шесть тридцать, и упаси господь, если еда оказывалась на столе с двухминутным опозданием: негодование могло привести к разрыву барабанных перепонок. Блоки ездили только на машинах «Дженерал моторс». Не потому, что они были лучше других, а потому, что Блоки всегда ездили только на машинах «Дженерал моторс».
Слава богу, Эрни и на одну десятую не был так плох, как его отец или братья. Ему хватило ума уехать из Питсбурга, где клан Блоков обитал в одном и том же квартале на протяжении нескольких поколений. В реальном мире, вдали от царства Блоков, Эрни позволил себе отказаться от замшелых привычек. В морской пехоте он не мог рассчитывать, что еда будет подаваться ровно в то время, в какое требовал неписаный закон Блоков. Вскоре после свадьбы Фей ясно дала ему понять, что она готова устроить для него первоклассный домашний очаг, но не будет следовать бессмысленным традициям. Эрни приспособился, хотя это не всегда давалось ему легко, и стал черной овцой среди своей родни: среди его грехов числилось, например, вождение автомобилей, изготовленных другими компаниями.
Лишь на одну сферу жизни Эрни все еще распространял старую семейную традицию — на взаимоотношения мужа и жены. Он верил, что муж должен оберегать жену от неприятных вещей, для которых она слишком хрупка, считал, что жена не должна видеть его в минуты слабости. Эрни, казалось, не всегда понимал, что традиции Блоков остались в прошлом более четверти века назад.
Фей уже несколько месяцев чувствовала: с мужем случилось что-то серьезное. Но Эрни продолжал хранить свою тайну, из кожи вон лез, доказывая, что он — довольный жизнью отставной морпех, которому после военной службы посчастливилось найти себя в гостиничном бизнесе. Она видела, как непонятный огонь пожирает мужа изнутри, делала осторожные, терпеливые попытки заставить его открыться, но Эрни их не замечал.
За несколько недель, прошедших после возвращения Фей из Висконсина, куда она летала на День благодарения, ей стало очевидным нежелание, даже неспособность Эрни выходить из дому с наступлением темноты. Казалось, он не чувствовал себя спокойно в комнате, если хотя бы одна из ламп оставалась выключенной.
Теперь они сидели на кухне за чашками горячего кофе, все жалюзи были плотно закрыты, а лампы включены. Фей внимательно слушала Эрни и лишь иногда вставляла слова поддержки и одобрения, побуждая его продолжить рассказ. Все проблемы, о которых он поведал, казались ей решаемыми. Ее настроение улучшилось, она почти уверовала, что теперь понимает, в чем суть происходящего и как помочь Эрни.
Он закончил тихим, тонким голосом:
— И что? Вот оно, вознаграждение за годы работы до седьмого пота и тщательного финансового планирования? Преждевременный старческий маразм? И теперь, когда мы заработали денег, можем жить и не тужить, у меня ум заходит за разум, я буду заговариваться, мочиться в штаны, стану бесполезным для себя самого и бременем для тебя? За двадцать лет до срока. Господи боже, Фей, я всегда понимал, что жизнь несправедлива, но никогда не думал, что мои карты лягут так плохо.
— Это изменится. — Она протянула руку над столом и прикоснулась к нему. — Да, Альцгеймер поражает людей даже моложе тебя. Я кое-что читала, наблюдала за своим отцом. Не думаю, что это преждевременный старческий маразм или вроде того. Мне кажется, это просто фобия. Фобия. У кого-то появляется иррациональный страх высоты или полета. У тебя развился страх темноты. Это можно преодолеть.
— Но фобии не появляются ни с того ни с сего, верно?
Они все еще держались за руки. Фей сжала его пальцы и сказала:
— Помнишь Хелен Дорфман? Почти двадцать четыре года назад. Наша домовладелица, когда ты получил первое назначение, в Кемп-Пендлтон.
— Да-да! Дом на Вайн-стрит, она жила в первом номере, первый этаж, со стороны фасада. А мы в шестом. — Эрни словно черпал силы в способности вспоминать эти мелочи. — У нее был кот… Сейбл. Помнишь, этот чертов котяра вдруг нас полюбил и стал оставлять нам подарочки на пороге?
— Дохлых мышек?
— Да. Рядом с утренней газетой и молоком. — Он рассмеялся, моргнул и сказал: — Слушай, я понимаю, что ты имеешь в виду, вспоминая Хелен Дорфман! Она боялась выходить из квартиры. Даже на собственный газон не могла выйти.
— У бедняжки была агорафобия, — сказала Фей. — Иррациональная боязнь открытого пространства. Она стала пленницей собственного дома, потому что за дверями ее переполнял страх. Доктора, помнится, называли это панической атакой.
— Паническая атака, — тихо проговорил Эрни. — Да, так оно и было.
— Агорафобия развилась у нее в тридцать пять лет, после смерти мужа. У людей в возрасте фобии могут возникать неожиданно.
— Черт побери, чем бы ни была эта фобия, откуда бы она ни взялась, думаю, это гораздо лучше маразма. Но боже мой, я не хочу проводить остаток жизни, боясь темноты.
