— Конечно есть. Но психиатры — не гипнотизеры. Они не специализируются на этом. Я всю жизнь проводил исследования, разрабатывал собственные методики, часто дающие результат там, где обычные техники бессильны.
— Значит, вы спец по гипнозу.
— Верно. Даже спец среди спецов. Но почему вас это интересует, доктор?
Джинджер сидела, положив руки на сумочку, которая покоилась на ее коленях. По мере того как она рассказывала Пабло Джексону о своих приступах, ее пальцы сжимали сумочку все сильнее и сильнее, пока не побелели костяшки.
Непринужденные манеры Джексона сменились острым интересом, возмущением и озабоченностью.
— Бедное дитя! Бедная, бедная девочка! De mal en pis — en pis! От плохого к худшему и к еще худшему! Как это ужасно. Подождите здесь. Не шевелитесь.
Он вскочил с кресла и поспешил прочь из комнаты.
Вернулся он с двумя стаканами бренди. Джинджер поначалу отказалась:
— Нет, спасибо, мистер Джексон. Я почти не пью. И уж конечно, не в такой ранний час.
— Зовите меня Пабло. Сколько вы спали сегодня ночью? Совсем немного? Вы не ложились почти всю ночь, проснулись уже давно, для вас это не утро, а середина дня. Почему бы не выпить в середине дня, а?
Он вернулся в свое кресло. Несколько секунд оба молчали.
Потом Джинджер сказала:
— Пабло, я хочу, чтобы вы загипнотизировали меня, вернули меня в то утро двенадцатого ноября, в кулинарию Бернстайна. Я хочу, чтобы вы задержали меня в этом промежутке времени и безжалостно допросили, пока я не объясню, почему вид тех черных перчаток привел меня в такой ужас.
— Невозможно! — он отрицательно покачал головой. — Нет-нет.
— Я могу заплатить, сколько…
— Дело не в деньгах. Деньги мне не нужны. — Он нахмурился. — Я иллюзионист, а не врач.
— Я уже была у психиатра, говорила об этом, но он отказался.
— Вероятно, у него были свои резоны.
— Он считает, что для гипнотической регрессии пока еще рано. Он признает, что такая терапия может указать на причину моей паники, но говорит, что есть риск допустить ошибку: я еще не готова посмотреть правде в лицо. Говорит, что если я раньше времени столкнусь с источником моих тревог — это может привести к… нервному срыву.
— Видите? Он знает лучше. Я влезу не в свое дело, вот и все.
— Ничего он не знает! — настаивала Джинджер, взбешенная воспоминанием о недавнем разговоре с психиатром: его снисходительный тон привел ее в бешенство. — Или знает про других пациентов, но не про меня. Я не могу больше так жить. Гудхаузен решится на гипноз, может быть, через год, но я уже сойду с ума и не получу от регрессии никакой пользы. Я должна взять эту проблему за горло, взять ее под контроль, сделать что-то.
— Но вы, конечно, понимаете, что я не могу брать на себя ответственность…
— Постойте! — оборвала она его, отставляя стакан. — Я так и знала, что вы не захотите. — Она открыла сумочку, вытащила сложенный лист бумаги и протянула иллюзионисту. — Вот. Пожалуйста, возьмите.
Он взял бумагу. Пабло был на полвека старше ее, но его руки тряслись куда меньше.
— Что это?
— Подписанное освобождение от ответственности, свидетельствующее, что я пришла сюда в отчаянии. Эта бумага заранее оправдывает вас, на случай если что-то пойдет не так.
Он не стал читать:
— Вы не понимаете, дорогая леди. Меня не пугает судебное преследование. С учетом моего возраста и черепашьей скорости судов я не доживу до приговора. Но мозг — деликатный механизм, и если что-то пойдет не так, если я приведу вас к срыву, то я наверняка буду гореть в аду.
— Если вы мне не поможете, если мне придется лечиться много месяцев и потерять уверенность в будущем, срыв все равно произойдет. — Джинджер повысила голос, изливая все свое разочарование и ярость. — Если вы отошлете меня, оставите на милость друзей, исполненных благих намерений, отдадите Гудхаузену, то мне конец. Клянусь вам, для меня это конец. Я так больше не могу! Если вы мне откажете, то все равно понесете ответственность за мой срыв, потому что могли его предотвратить.
— Простите меня, — сказал он.
— Пожалуйста!
— Я не могу.
— Вы бесчувственный черный мерзавец, — сказала Джинджер, испугавшись своих слов еще до того, как произнесла их. Его добродушное маленькое лицо скривилось от обиды. Джинджер почувствовала себя уязвленной и пристыженной. — Простите. Простите меня.
Она поднесла руки к лицу, сложилась пополам в своем кресле и заплакала.
Джексон подошел к ней:
— Доктор Вайс, пожалуйста, не плачьте. Не впадайте в отчаяние. Все будет хорошо.
— Нет. Никогда не будет, — сказала она. — Как было, уже никогда не будет.
Он нежно оторвал ладони Джинджер от лица, дотронулся пальцем до ее подбородка, приподнял голову девушки так, чтобы она смотрела на него. Потом улыбнулся, подмигнул, показал ей пустую руку, а потом, к ее удивлению, вытащил монетку в четверть доллара из ее правого уха.
— Успокойтесь. — Пабло Джексон похлопал ее по плечу. — Вы объяснились. У меня определенно не âme de boue, не душа из грязи. Слезы женщины могут тронуть мир. Думаю, это неправильно, но я сделаю, что смогу.
Джинджер не перестала рыдать, напротив, предложение помощи вызвало новый поток слез. Но теперь это были слезы благодарности.
— …Вы погрузились в глубокий сон, глубокий, очень глубокий, совершенно расслаблены и будете отвечать на все мои вопросы. Вам ясно?
— Да.
— Вы не можете отказать мне в ответе. Не можете отказать. Не можете.
Пабло уже затянул шторы на трехсекционном эркерном окне и выключил весь свет, кроме лампы рядом с креслом Джинджер Вайс. Янтарные лучи падали на нее, делая волосы похожими на золотые нити и подчеркивая неестественную бледность кожи.
Он встал перед Джинджер и вгляделся в ее лицо. В ней была хрупкая красота, изящная женственность, но еще и громадная сила, почти мужская: le juste milieu — золотая середина, идеальный баланс, характер и красота не уступали друг другу.
Глаза девушки были закрыты и чуть-чуть двигались под веками, что указывало на глубокое погружение в транс.
Пабло вернулся в кресло, стоявшее в тени, за границей янтарного света из единственной горящей лампы, сел, закинул ногу на ногу.
— Джинджер, почему вас испугали черные перчатки?
— Не знаю, — тихо ответила она.
— Вы мне не можете лгать. Вы понимаете? Вы ничего не можете утаивать от меня. Почему вы испугались черных перчаток?
— Не знаю.
— Почему вы испугались офтальмоскопа?
— Не знаю.
