Отец Вайкезик передвинул кресло к торцу стола, чтобы сесть поближе к хирургу.
— Вы были откровенны со мной, доктор, поэтому я тоже буду с вами честен. Я чувствую за этими событиями силы, превосходящие человеческие. Присутствие. И это Присутствие в первую очередь связано не с Уинтоном Толком, а с Бренданом, человеком… священником, который первый подошел к Толку в сэндвич-баре.
Беннет Соннефорд удивленно моргнул:
— Вот как. Но вам бы это не пришло в голову, если бы…
— Если бы Брендан не имел отношения по крайней мере еще к одному чудесному явлению, — сказал Стефан.
Не называя имени Эмми Халбург, он рассказал Соннефорду о выздоровлении искалеченной болезнью девочки. Беннет Соннефорд не проникся надеждой, услышав слова Стефана, напротив, охватившее его странное отчаяние стало еще сильнее.
Расстроенный постоянной мрачностью доктора, отец Вайкезик сказал:
— Доктор, может быть, я что-то упустил, но мне кажется, у вас есть все основания, чтобы возрадоваться. Вам выпала большая честь: стать свидетелем того, что, по моему личному мнению, есть дело рук Божьих. — Он протянул руку Соннефорду и не удивился, когда доктор крепко ухватил его за ладонь. — Беннет, почему вы так удручены?
Соннефорд откашлялся:
— Я рожден и воспитан в лютеранской вере, но двадцать пять предыдущих лет был атеистом. А теперь…
— Вот как, — ответил Стефан. — Понимаю.
Счастливый Стефан начал выуживать душу Беннета Соннефорда из мрака неверия в этом помещении, полном рыб. Он даже не подозревал, что еще до конца дня его эйфория исчезнет и он испытает горькое разочарование.
Рино, Невада
Зеб Ломак и представить себе не мог, что его жизнь закончится кровавым самоубийством на Рождество, но этим вечером он пал так низко, что жаждал прекратить свое существование. Он зарядил дробовик, положил его на грязный кухонный стол и пообещал себе, что воспользуется оружием, если к полуночи не сможет избавиться от этого лунного безумия.
Странное очарование луной началось прошлым летом и поначалу казалось довольно невинным. К концу августа у него появилась привычка выходить на заднее крыльцо своего уютного маленького дома и, потягивая пиво, наблюдать за луной и звездами. В середине сентября он купил рефракционный телескоп «Tasco 10VR» и пару научно-популярных книг по астрономии.
Зебедия и сам удивлялся этому неожиданному интересу к звездам. Прожив пятьдесят лет, Зеб Ломак, профессиональный игрок, редко выказывал интерес к чему-либо, кроме карт. Он работал в Рино, Лейк-Тахо, Вегасе, порой в игорных городках поменьше — Элко или Булхед-сити, играл в покер с туристами и будущими местными чемпионами. Он не просто хорошо играл в карты, но и любил карты больше, чем женщин, выпивку, еду. Даже деньги не так уж волновали его — к деньгам он относился всего лишь как к побочному продукту игры. Важно было оставаться в игре.
В течение двух месяцев он использовал телескоп от случая к случаю, потом купил еще несколько книг по астрономии. Но к прошлому Рождеству он стал сосредоточиваться не столько на звездах, сколько на луне, а потом произошло что-то странное. Новое хобби начало влечь его сильнее, чем карточная игра, он стал ловить себя на том, что отменяет запланированные поездки в казино ради изучения поверхности луны. К февралю он припадал к окуляру «Tasco» каждую ночь, когда на небо всходила луна. К апрелю его коллекция книг о луне составляла более сотни единиц, а в карты он играл только два-три раза в неделю. К концу июня его астрономическая библиотека насчитывала уже пятьсот книг, стены и потолок спальни украсились фотографиями луны, вырезанными из старых журналов и газет. Он перестал играть, начал жить на накопленное; интерес к луне перестал походить на хобби и превратился в безумную манию.
К сентябрю его коллекция насчитывала уже тысячу пятьсот книг, заполнивших весь маленький дом. В течение дня он читал о луне или чаще часами разглядывал ее фотографии, не способный ни понять притягательности светила, ни противиться ей. По прошествии некоторого времени лунные кратеры, хребты и долины стали знакомы ему так же хорошо, как пять комнат его дома. В те ночи, когда можно было увидеть луну, он изучал ее в телескоп, пока распухшие и уставшие глаза не начинали слипаться.
До того как Зеб Ломак пал жертвой этого безумия, он был крепким мужчиной и находился в неплохой форме. Но, увлекшись луной, он перестал следить за собой, начал питаться нездоровой едой — печеньем, мороженым, полуфабрикатами, бутербродами: на то, чтобы приготовить себе нормальное блюдо, не оставалось времени. Более того, луна не только очаровывала его, но и вызывала беспокойство, наполняла не только удивлением, но и страхом, а потому он постоянно пребывал в нервном напряжении и успокаивал себя едой. Тело стало рыхлым, дряблым. Впрочем, о происходящих с ним физических изменениях он догадывался лишь смутно.
К началу октября он думал о луне ежечасно и ежедневно, луна снилась ему, в доме не осталось ни одного места, где нельзя было бы увидеть снимки луны. В июне Зеб закончил обклеивать фотографиями свою спальню и перешел к другим комнатам. Цветные и черно-белые фотографии он вырезал из астрономических журналов, книг, газет. Однажды, выбравшись из дому, что теперь случалось редко, он увидел постер с изображением луны размером три на пять футов, созданный на основе цветной фотографии, снятой астронавтами, и купил пятьдесят экземпляров: достаточно, чтобы обклеить все стены и потолок в гостиной. Даже окна он залепил постерами, и теперь каждый квадратный дюйм помещения, кроме дверного проема, был украшен повторяющимися изображениями. Он вынес из гостиной мебель, и та превратилась в планетарий, где ничто никогда не менялось. Иногда Зеб ложился на пол лицом вверх и рассматривал эти пятьдесят лун, возбужденный от ощущения чуда и необъяснимого ужаса, причем не мог объяснить ни того ни другого.
В рождественский вечер, когда Зеб растянулся на полу, а с потолка на него взирали полсотни распухших лун, он вдруг заметил надпись на одном из постеров, сделанную фломастером поперек спутника, — раньше он ее не замечал. То было имя: Доминик. Он узнал собственный почерк, не припоминая, однако, чтобы он писал это имя на лике луны. Потом его внимание привлекло другое имя на другом постере: Джинджер. И третье имя на третьем постере: Фей. И четвертое: Эрни. Взволновавшись, Зеб обошел комнату, проверяя другие постеры, но больше никаких имен не нашел.
Он не помнил, как писал эти имена, и к тому же не знал никого с такими именами: Доминик, Джинджер, Фей. У него были знакомые, но не друзья, которых звали Эрни, и появление этого имени на одной из лун представлялось не менее таинственным, чем появление трех других. Зеб смотрел на имена, и его беспокойство нарастало: появилось странное ощущение, будто он знает этих людей, сыгравших чрезвычайно важную роль в его судьбе, и теперь его здравомыслие и даже сама жизнь зависят от того, вспомнит ли он, кто они такие.
Давно забытое воспоминание всплывало на поверхность, словно надуваемый воздухом шарик. Зеб интуитивно понимал, что, когда шарик лопнет, он вспомнит все: не только этих четверых, но также причины своего лихорадочного очарования луной и страха перед ней. Но по мере того как надувался воздушный шар его памяти, рос и страх — Зеб начал потеть, а потом неудержимо трястись.
