Я попросила ее снять кофточку. Она выкормила грудью троих детей, и грудь обвисла. Я постаралась спрятать растяжки под мехенди. Закончив узор на одной груди, я услышала, как скрипнула дверь. Я подняла палочку, обернулась и увидела на пороге торговца с зубочисткой во рту.
Я подняла бровь и спросила, что ему надо.
– Продолжайте. – Он вошел в спальню, закрыл дверь. Его жена плотнее укуталась в сари.
– Мехенди – дело интимное. Вы увидите узор, когда я закончу.
– Вы забыли, что за вами должок?
Я опустила глаза, повернулась к его жене.
– А лицо можете нарисовать? На груди?
Я окунула палочку в хну, не обращая внимания на его просьбу.
– Я рисую спираль молодых бутонов: этот символ благой бесконечности привлечет в ваш дом удачу.
– Как и любые другие, – произнес он так вкрадчиво, что меня пробрала дрожь. Я спиной чувствовала его похотливый взгляд.
– Например?
– Ваше лицо.
Вот так бесстыдство! Он знал, в каком я отчаянном положении, иначе нипочем не осмелился бы сказать такое. Причем оскорбил он не только меня, но и мать своих детей. Его ничуть не заботило, что он позорит и унижает ее; он считал ее своей собственностью. Меня охватило отвращение, как несколькими днями ранее в доме кулфи-валлы, когда он попросил меня выкрасить ему волосы хной. Разумеется, я отказалась. Такие, как он, неспособны оценить мастерство, которым я гордилась.
– Ну что?
Меня так и подмывало запустить в него чем-нибудь, чтобы он замолчал, но палочка была слишком тонкая, а хна стоила слишком дорого. Я посмотрела ему в глаза.
– Нет. Мы договаривались, что я нарисую мехенди на ее груди.
Он пожевал зубочистку и, помедлив, ответил:
– Ладно.
Но не ушел. Устроился на полу позади меня. Я подвинулась, чтобы не видеть его даже краем глаза, и продолжала рисовать листья, которые закручивались к соску и от соска, чтобы грудь казалась упругой.
Через несколько минут послышалось шуршание. Жена торговца чуть наклонила голову: значит, тоже слышала. Я догадалась, что он теребит дхоти, и на меня накатила дурнота. Я почувствовала, что жене стыдно – и еще противно. Причем злится она не на мужа, а на меня.
Я бросила палочку на пол, вскочила на ноги и торопливо принялась собирать вещи.
Он схватил меня – явно той же рукой, которой ублажал себя: пальцы были теплые. Я вырвалась.
– Не трогайте меня!
Я потянулась к миске с хной.
– Вы не закончили!
Я скрипнула зубами.
– Я скорее пойду мыть нужники, чем еще раз переступлю порог вашего дома.
Он вырвал у меня миску с хной и швырнул в стену.
– Облапошить меня вздумала?
Паста забрызгала стены и пол. Жена торговца отдернула сари с лица, и мы молча уставились на осколки.
Миска саасуджи, мой драгоценный горшочек для хны, разбился вдребезги. За несколько рупий на Розовом базаре можно купить такой же, но эта миска напоминала мне о свекрови, даже когда я была за тысячу миль от нее.
Рассвирепев, я врезала торговцу локтем по ребрам и со всей силы толкнула его на дверь. Он ударился плечом о косяк и рухнул на пол, хватая ртом воздух. Я не стала дожидаться, пока он отдышится: кое-как подобрала осколки, сунула в сумку и была такова.
Я перебежала через дорогу, свернула в первый проулок. По мутной вонючей луже шмыгнула крыса. Я привалилась спиной к осыпающейся стене, согнулась пополам, и меня стошнило. Завитки чая с молоком расплывались по табачно-бурой выгребной яме.
Я вспомнила такой же точно проулок. У нас в деревне. Мне шестнадцать, я убегаю от обозленного Хари. Меня выворачивает.
И вот мне тридцать, и я по-прежнему от кого-то бегу. Но куда мне бежать?
– Джи? Что с вами?
Я обернулась.
Лала, бывшая служанка Парвати, смотрела на меня с тревогой. Она увела меня прочь от ямы, вытерла мне рот краешком сари.
Я взяла ее за руку – мол, не надо – и вытерла губы своим собственным паллу.
– Никак не отвыкну, – улыбнулась она, – еще бы, столько лет растила сыновей мемсагиб.
С нашей последней встречи ее смуглое лицо похудело, щеки ввалились. Я скользнула взглядом по ее залатанному сари.
– Куда ты пошла после того, как… – Я не сумела закончить вопрос. Я уже знала, почему Сингхи выгнали их с племянницей. Самир подтвердил.
Лала провела языком по губам.
– Сначала к моему брату. Он большой человек, строитель, не бедствует. Но он нас не пустил, потому что она брюхатая. В конце концов он выдал ее замуж.
Кажется, Нарайя хотел поскорее сбыть с рук беременную дочь?
– Твоего брата зовут Нарайя?
На ее глаза навернулись слезы.
– Хан. – Она вытерла слезы краешком сари. – Такого жестокого человека еще поискать. Обзывал родную дочь шлюхой, сукой.
Я знала ответ, но все равно спросила:
– А мастер Рави…
– Я его вырастила, но я же его и избаловала. Мы все его баловали. Такой был красивый ребенок. Я говорила племяннице, он тебе не пара, но разве ж она послушает.
– Где она сейчас?
По морщинистым щекам старухи покатились слезы.
– Новый муж выгнал ее из дома, когда узнал, что она на сносях. Так она села во дворе, джи, и подожгла себя. Оба умерли – и она, и ребенок.
У меня подкосились ноги и, если бы Лала не поддержала меня, я упала бы.
– Я слышала про ваши отвары. Наверняка они помогли бы ей.
Я вспомнила тот день, год назад, у Парвати. Лала поджидала меня на веранде и явно хотела поговорить со мной, но не решилась. Надо было ее найти, выспросить, в чем дело. Моя свекровь поступила бы именно так. Как далеко я отошла от всего, чему учила меня саас!
Я посмотрела на Лалу. Я тут жалею себя, а эта женщина пожертвовала всем, даже заработком, чтобы помочь племяннице.
– И как ты теперь, Лала?
– Я пыталась наняться к другим, но мемсагиб позаботилась о том, чтобы меня нигде не взяли. Теперь вот дома убираю. Здесь, по соседству.
Парвати сломала жизнь Лале, чтобы уберечь сына от скандала.
Я поднялась, опираясь на Лалу, и у меня закружилась голова.
– Если бы только… мне жаль…
– На все воля божья, джи.
Она погладила меня по спине, точно расстроенного малыша.
Саас тоже не упрекнула бы меня – ни в том, что я сделала, ни в том, чего не сделала, а сочувственно погладила бы по руке, как сейчас Лала. И от этого было только хуже. Мне хотелось сбросить старую кожу и начать все сначала.
