Мое мастерство, готовность учиться, жажду жить своей жизнью – вот что возьму я с собой. Они такая же часть меня, как моя кровь, мое дыхание, мои кости.
Я обошла комнату дважды, трижды, с каждым разом ускоряя шаг. В голове моей рассыпалась дробь катхака – да-дин, да-да-дин, древние ритмы танца, празднующего победу над демонами Трипуры
[65].
Да-да-дин – та-тин – да-да-дин.
Я танцевала, складывая ладони подобно лепесткам лотоса, мерно покачивала руками, как рыбы плавниками. Я подражала Хази и Назрин; что-то они сказали бы, если бы видели меня сейчас? Я представила, как одна весело хлопает в ладоши, вертит пухлыми бедрами, а вторая хихикает. «Лакшми, танцы лучше оставь нам!»
Я рассмеялась.
Да-дин – да-да-дин.
Я шлепала босыми ногами по мозаичному полу, отплясывая под звуки таблы, слышные мне одной. Если бы не моя саас, я не сумела бы прокормиться, нипочем не переехала бы в Агру, никогда не выстроила бы дом.
Да-дин – да-да-дин.
Я точно летела по воздуху, любовалась облаками, проносящимися в бескрайнем джайпурском небе. Я завертелась быстрее. Сердце мое колотилось.
Да-дин – да-да-дин.
Я описала сотню кругов – к концу и перерождению.
Да-дин – да-да-дин.
Дверь распахнулась, в дом ворвался холодный ветер.
Я замерла, запыхавшись, грудь моя вздымалась волной, пот стекал в межключичную ямку.
На пороге стояла моя сестра со свертком в руках – стеганым одеялом, которое я сшила для Никхила.
– Радха?
Она подняла сверток на плечо. У нее дрожали губы, она запыхалась.
– Я знаю, тетя любит Ники. Я знаю, что любит. – Она похлопала по одеялу. – А я этого не хочу! Я знаю, она заботится о нем, но каждый раз, как она подходит к нему, мне хочется ее оттолкнуть. Хочется крикнуть: «Он мой!» – выпалила Радха.
– Радха…
– Я благодарна ей за то, что она позволила мне общаться с ребенком. Но… я не хочу, чтобы он любил ее. Я понимаю, это ужасно. Но это правда. Почему ей можно растить моего сына, а мне нельзя?
Кровь стучала у меня в висках.
– Что ты натворила?
Она раскачивалась всем телом, вцепившись в одеяло.
– Я ненавижу ее за это. Не хочу, а ненавижу. – Она испустила мучительный стон. – И хочу, чтобы Ники тоже ее ненавидел. Я понимаю, как это мерзко. Я понимаю, что я эгоистка. Но ничего не могу с собой поделать!
Она выпустила сверток, и он выскользнул из ее рук на пол.
– Нет! – Я бросилась вперед, схватила его.
Одеяло развернулось. К моим ногам выпали желтые пинетки.
Серебряная погремушка Никхила скользнула по мрамору, отскочила от стены.
Книга, которую Радха привезла из Аджара, «Сказки про Кришну», от удара об пол разорвалась пополам.
Больше в свертке ничего не было.
Радха зажмурилась.
– Джиджи, – выдавила она. – Я должна оставить моего ребенка. – Она ахнула, из груди ее вырвался сдавленный вопль.
Я подбежала к Радхе. Сестра обняла меня, и я почувствовала, как колотится ее сердце. Я укачивала Радху, как она укачивала ребенка.
– Я такая неблагодарная. От меня одни неприятности. – Она икнула. – Сплетницы правы. Я навсегда останусь девчонкой-проклятьем.
Я отстранилась, посмотрела на нее. Взяла ее за подбородок.
– Неправда. Никогда не была. И не будешь. Прости, что я тогда так сказала. Ты принесла мне – нам – счастье. Если бы не ты, разве я переехала бы в Шимлу? Разбила бы сад целебных трав? Работала бы с доктором Кумаром? Без тебя ничего этого не было бы.
Она сморгнула слезы с ресниц.
– Долгие годы я обслуживала женщин, которые хотели одного: чтобы я делала их внешность лучше. В Шимле я буду служить людям, которые хотят чувствовать себя лучше. Потому что им плохо по-настоящему. Саас учила меня помогать им. Я нужна им. И я хочу им помочь.
Я погладила сестру по голове.
– Благодаря тебе я обрела семью. Малик, Канта, Ману. И Никхил. И ты, конечно же. Ты, Радха, мудрая гопи Кришны.
Какое все-таки чудо, что мы с ней нашли друг друга.
– Ну что, рундо рани, бурри саяни… ты поедешь с нами в Шимлу?
Радха подняла на меня глаза и, помедлив, кивнула.
Повисло молчание, и я услышала, как скулит собака, как цокает копытами лошадь, запряженная в тонгу, как хлопают крыльями вороны на деревьях.
Наконец Радха выпустила меня, и я чмокнула ее в макушку.
– Утром заберем у Канты твои вещи. – Я вытерла ей лицо моим сари. – Идем. У меня есть алу гоби сабджи. Уж не знаю, почему ночью оно вкуснее.
Наутро, пока я подметала раджнагарский дом, Малик с Радхой погрузили наши сумки в тонгу. Мы отправлялись на вокзал и по пути собирались заехать к Канте попрощаться.
Я в последний раз обошла комнату. Потрогала стены. Погладила мозаику.
Отныне я не мастерица мехенди. Я никогда уже не буду разрисовывать хной руки знатных дам Джайпура.
Я достала часики из кармана юбки, провела пальцем по гладким белым жемчужинам, составлявшим букву «Л».
Я положила часы на стол, вышла из дома и закрыла за собой дверь.
Двадцать два
Вокзал Джайпура 4 ноября 1956 года
По перрону сновали пассажиры, торговцы пряным арахисом, чистильщики обуви, беззубые попрошайки, бродячие собаки в поисках пищи. Поезд уже тронулся, но люди продолжали садиться, просили дать им руку, втащить их в вагон, а услужливые пассажиры, и сами висевшие на поручнях по обе стороны дверей, подавали им багаж. Удивительно, что в такой обстановке поезда вообще отходили.
Наш поезд должен был отправиться через десять минут. На деньги от продажи дома – гулять так гулять – я заказала для нас целое купе первого класса. Малик и Радха оживленно болтали.
Я стояла в коридоре возле нашего купе, у ряда окон, смотревших на перрон, где укутанные в шарфы носильщики загружали и разгружали багаж. Вальяжные отцы и мужья в шерстяных жилетах покрикивали на носильщиков: осторожнее! За ними тянулись жены и дети. Семейства с билетами первого класса шагали к нашей части поезда. Большинство направлялось в вагоны второго класса. Те же, кто не мог себе позволить носильщика, упихивали разномастный скарб в вагоны третьего класса, покрикивая на пассажиров, чтобы посторонились. По перрону расхаживали чай-валлы, подавали в открытые окна купе стаканчики с чаем. То и дело поглядывая на расписание, мужчины торопливо поглощали чапати и сабджи, судки с которым им вручили дома жены, матери, сестры, тети или подруги.
