Уже в дверях, уходя, Флоренс сказала:
– Вирджиль хотел бы поговорить с вами. После обеда. Вам хватит часа?
– Конечно, – заставила себя кивнуть Ноэми.
– Хорошо. – Ледяной взгляд. – Тогда я зайду за вами.
Ровно через час Флоренс вернулась и повела Ноэми к комнате Вирджиля. Предупреждая о приходе, стукнула в дверь один раз. Костяшки так мягко коснулись дерева, что Ноэми засомневалась, услышит ли Вирджиль, но он произнес громко и четко:
– Заходите.
Флоренс открыла дверь и пропустила Ноэми. Сама заходить не стала – закрыла дверь и тут же ушла. Тюремщица. Первое, что бросилось Ноэми в глаза, – большой портрет Говарда Дойла. Руки скрещены на груди, на пальце сияет янтарное кольцо. Казалось, не нарисованный Говард Дойл, а вполне себе живой смотрит на нее с другого конца комнаты. Трехстворчатая расписная ширма с изображением лилий и роз разделяла комнату на две части: спальню и гостиную. На полу лежал поблекший ковер, у стены – пара кресел с потертой кожаной обивкой.
– Этим утром вы снова ездили в город, – раздался голос Вирджиля из-за ширмы. – Вы, должно быть, догадываетесь, что Флоренс не нравится, когда вы так поступаете – уезжаете, не сказав никому ни слова.
Ноэми подошла ближе к ширме. Только сейчас она заметила, что среди цветов скрывается змея. Уроборос. А может, змей в саду Эдема.
– Мне непонятны ваши запреты, – сказала она. – Я свободный человек.
– Дело не в запретах. Дорога плохая. Здесь часто бывают дожди, а это грозит оползнями. Дождь затопил шахты в год моего рождения. Мы потеряли все.
– Да, я заметила, что у вас тут не рай. Дорога действительно плохая. Но проехать можно.
– Это пока. Иногда мы бываем отрезаны от внешнего мира. Принесите мне, пожалуйста, халат со стула.
Ноэми взяла со стула тяжелый красный халат и, не подумав, шагнула за ширму. И тут же пожалела об этом. Вирджиль стоял с обнаженным торсом – змей из райского сада. Щеки девушки вспыхнули.
– Как же тогда доктор Камминз добирается до вас? – сказала она первое, что пришло в голову. Если он хотел шокировать ее, нужно быть выше.
– У доктора Камминза есть грузовик. Мы в свое время не обзавелись.
– Думаю, Фрэнсис предупредил бы меня, если бы считал поездки опасными. К тому же сегодня не было дождя.
Она что, оправдывается?
– Фрэнсис… – произнес Вирджиль, завязывая пояс халата. – Похоже, с ним вы проводите больше времени, чем с Каталиной.
Это упрек?
Нет, отогнала она кольнувшую ее мысль. Все немного по-другому. Вирджиль оценивает ее, как ювелир оценивает бриллиант, пытаясь определить чистоту… или как энтомолог рассматривает крылья бабочки под микроскопом.
– Я провожу с ним ровно столько времени, сколько позволительно.
Вирджиль улыбнулся одними губами, глаза оставались холодными.
– Вы так осторожны со словами. И так напряжены. Пытаюсь представить вас в городе на вечеринке. Я слышал, вы любите маскарады?
Он вышел из-за ширмы и жестом пригласил ее сесть, но Ноэми предпочла стоять. Она вообще предпочла бы уйти. Ей было душно в этой комнате.
– Забавно, но я тоже подумала о маскараде. Мне кажется, вам не меньше моего нравится это действо, – ответила она.
– Что вы имеете в виду?
– Каталине плохо не в первый раз. Она уже пила эту настойку, и результат был таким же.
Ноэми хотелось увидеть его реакцию. Он прощупывал ее. Теперь ее очередь.
– Вы и правда проводите много времени с Фрэнсисом, – с неприязнью произнес Вирджиль. – Это он вам сказал? Да, моя жена принимала настойку, я просто забыл вам сказать.
– Как удачно.
– Не вам судить. По моим наблюдениям, у Каталины есть склонность к самоубийству…
– У нее нет склонности к самоубийству, – запротестовала Ноэми.
– Ах да, конечно, вы ведь все знаете, вам бесполезно что-то доказывать. – Вирджиль махнул рукой, словно прогоняя невидимое насекомое.
Этот жест разозлил Ноэми.
– Вы забрали мою кузину из города и привезли сюда. И если у нее появились мысли о самоубийстве, это ваша вина!
Выплюнув яд, она сразу же пожалела о своих словах, потому что впервые лицо Вирджиля дрогнуло. Чистое мгновение боли или, может быть, стыда.
– Вирджиль… – начала она, но он покачал головой, заставив ее умолкнуть.
– Нет, вы правы. Моя вина. Каталина… она ошиблась. – Он сел в кресло и опустил руки на подлокотники. – Пожалуйста, сядьте наконец.
Ноэми покачала головой. Желание сбежать усилилось. Комната давила.
Его территория. Его нора. Скорее всего, Каталина ни разу здесь не была. Огромный портрет, ковер времен царя Давида, такие же древние кресла, расписная ширма, выцветшие обои со следами плесени – все это принадлежало Вирджилю Дойлу. Его вкус, его вещи. Эта комната не могла быть другой. Светлые волосы выделялись на фоне черной кожи спинки, лицо казалось алебастровым.
– У вашей кузины живое воображение, – продолжил Вирджиль. – Думаю, она увидела во мне трагического романтического персонажа. Мальчика, потерявшего мать в юном возрасте, юношу, чье состояние испарилось за годы революции, мужчину, который рос с больным отцом в разрушающемся доме в горах.
Да, признала Ноэми, это должно было ей понравиться. В нем была страстность, которая не могла не привлечь Каталину, да еще и этот дом, окутанный туманом и… тайной. Но Каталине не отказать в здравомыслии, по крайней мере так было, и все это могло ей надоесть. Допустим, у нее открылись глаза – и что тогда?
Вирджиль усмехнулся:
– Несомненно, моя жена поначалу была очарована домом. В первые дни… Потом она решила, что при определенных усилиях его можно сделать веселее. Но мой отец, он не позволил бы ей сменить хотя бы одну портьеру. А мы живем так, как он велит. – Постукивая пальцами по подлокотнику, он посмотрел на портрет Говарда Дойла.
Не сказать, что Ноэми была удивлена.
– А вы сами хотели бы поменять тут хоть одну портьеру? – спросила она.
– Я бы многое поменял. Мой отец десятилетиями не покидал этот дом. Для него это идеальное видение мира. Вся наша ограниченность – из-за него, он тут хозяин.
– Простите, но в перспективе изменения возможны…
– Да, – согласился Вирджиль. – Но не такие уж грандиозные. Нельзя изменить суть вещей – вот в чем проблема. А если вернуться к Каталине, то она хотела кого-то другого, не меня со всеми моими недостатками. Как только мы поженились, она сразу почувствовала себя несчастной, и да, это моя вина. Я не оправдал ее ожиданий. А она… Она увидела во мне то, чего никогда не было.
Сразу… Но почему тогда Каталина не вернулась домой? В конце концов, середина двадцатого века, а не Викторианская эпоха. И тут же Ноэми поняла. Семья. Все были бы в ужасе, начиная с ее отца, светская хроника наполнилась бы ядом. Журналисты любят пережевывать такие истории.
