Книга Ловцы душ, страница 42 – Яцек Пекара

– Да, господин маркграф.

– И?

– Он показался мне повеселевшим, – ответил я согласно правде.

– Что ж, для начала, полагаю, и то хорошо… Выпьете вина?

– Не откажусь.

Он разлил вино в массивные золотые кубки. Мой был украшен рубинами, его – топазами. Оба наверняка стоили безумных денег.

– За любовь, – сказал он, поднимая кубок.

– За любовь к Богу, – согласился я.

– Я говорю о любви к женщине, – проворчал он.

– Я говорю о том же. Разве непонятно, что любовь к другому человеческому существу может опираться лишь на безграничную любовь к Богу? Если вы не полюбили Бога, то как можете любить существо, которое Он создал?

Маркграф отпил пару глотков и внимательно глянул на меня:

– А вы? Любили когда-нибудь? До боли и отчаянно? Навсегда?

– Конечно. Бога, слова Писания…

– Я говорю о женщине, – прервал он нетерпеливо.

– Такая милость мне не была дана, – ответил я после долгого молчания. – Или же, если посмотреть с другой стороны, меня не затронуло сие проклятие.

Ройтенбах смотрел на меня в задумчивости.

– Врете, – сказал наконец. – И сами об этом знаете.

– Хо-хо-хо, да вы читаете в сердцах людей, – засмеялся я.

– Скажите ей, что любите, пока не стало слишком поздно.

На этот раз надолго замолчал уже я.

– Конечно, – сказал я наконец. – Ибо мечта всякой дамы – общество палача-инквизитора.

– Значит, некая дама есть… – усмехнулся он, но потом снова сделался серьезен. – Но вы ведь не думаете о себе именно так.

– Я – нет. Но хватит и того, что другие – думают. И если вы кого-то любите, то не обречете его на подобную судьбу.

– Люди, – проворчал он. – Что вам за дело до людей? Что вам за дело до сплетен и злых языков? Что вам за дело до чего бы то ни было, когда вы знаете, что есть она, одна-единственная? Желанная, о которой мечтаешь, которая снится. Та, без кого не вздохнешь и лишь корчишься в спазмах безнадежности. Ибо и сердце ваше бьется лишь затем, чтобы ее рука лежала у вас на груди, а дышите лишь затем, чтобы ваше дыхание мешалось с ее.

– Что чтил когда-то, все теряешь ты, и удержать распад не в нашей власти, так плавится любовь в горниле страсти, в работе меркнут мастера мечты ^[15], – ответил я.

– Нет, – ответил он, даже не вступая в спор.

Но я услышал, какова внутренняя сила в его отрицании, и чрезвычайно этому удивился.

– Кто она, господин Маддердин?

– Кто – «она», господин Ройтенбах?

– Наверняка – шлюха, в которую вы влюбились, посещая бордели…

Я даже не понял, когда успел схватить его за глотку и припереть к стене. Он же покраснел, но сумел прохрипеть:

– Иисусе, да отпустите же!

Я отпустил его миг спустя, злой на себя за то, что он сумел меня спровоцировать – причем раньше, чем я успел это понять. А такое с вашим нижайшим слугой случалось не часто.

Маркграф раскашлялся и прежде чем сумел хоть что-то сказать, прошло порядком времени.

– Мечом Господа клянусь… Ну и хватка у вас, – просипел он.

Я отступил на пару шагов и, поверьте мне, был изрядно сконфужен.

– Простите, что я пренебрег правилами гостеприимства.

Он отмахнулся:

– Я хотел лишь знать – и теперь знаю.

– Я спас ее, а она спасла меня, – сказал я, всматриваясь в стену за его головой. – Только раз ее обнял, верите? Это ведь не может быть любовь.

Почему я говорил ему все это? Может, оттого, что знал – он уже стоит над могилой.

– Любовь – это не вежливый гость, господин Маддердин. Она не предупреждает о своем визите двумя неделями ранее. Любовь прокрадывается в наш дом как вор и крадет все, что есть в нем ценного. Она – как молния, падающая с ясного неба ^[16]. И в поединке с любовью шансов у вас не больше, чем у цыпленка против ястреба.

– Всегда можно сбежать…

– А разве не это вы делаете? И что? Сильно вам помогает?

– Нет, – ответил я спокойно. – Когда вижу нечто прекрасное, то хотел бы показать это именно ей. Хотел бы разделять с ней каждый миг ее радости. Только вот мне редко попадаются прекрасные вещи, господин Ройтенбах. Вокруг меня – лишь страх и ненависть, кровь, смрад и боль. Она была бы в восторге, верно?

Он молча смотрел на меня, а на лице его я, к своему удивлению, заметил сочувствие.

– Я стар, разочарован, что ни день нахожу на своей голове седые волосы. Каждое утро мне приходится убеждать себя, что жить – все еще стоит. Кто-то когда-то, господин маркграф, сказал, что ужасно засыпать, боясь, что никогда не проснешься. Я же засыпаю, боясь, что завтра проснусь снова… И только вера, когда я встаю, проснувшись, удерживает меня при жизни.

В молчании он снова наполнил наши кубки.

– Расскажите ей все, как рассказали мне. Боитесь, что не ответит на ваши чувства?

– Я спас ее. Признание в любви прозвучало бы как требование оплаты долга.

– Доверьтесь.

– Нет.

Ройтенбах подошел так близко, что я ощутил запах вина из его рта.

– Глупец, вы хотите умереть, жалея, что никогда не отважились на шаг, который всегда желали сделать?

– Не трогайте мою жизнь, господин маркграф, – попросил я его. – Об этом не стоит говорить.

Он фыркнул, отошел и уселся в кресле.

– Чудно сплетаются человеческие судьбы, – сказал. – А вы – странный инквизитор.

Я посчитал это комплиментом, но был зол на себя за миг слабости. Кто заставил меня болтать ерунду чужому человеку, исповедуясь в страхах и желаниях, в истинности которых я не был уверен и сам?

– Зачем любовь, Господню благодать, кощунственно на части разнимать? Я ненавистью занят не на шутку – понятен мне порыв стихии злой ^[17], – произнес я горько и противу собственного желания.