Онлайн книга «Мертвый час»
– Валяй. Похоже, не его сегодня день. А вдруг у Яблочкова получится? Городовые втолкнули ломовика. Средних лет, высокий, крепкий, глаза серые, волосы густые каштановые, скулы широкие, уши оттопыренные. – Доброго дня, – по-крестьянски поклонился полициантам Любый. – Садись, – Яблочков показал Дорофею на стул, на котором десять минут назад сиживал Саночкин. – Знаешь, за что задержан? – Нет, ваше благородие. – За убийство. – За какое убийство? – оторопело переспросил Любый. – Значит, не одно совершил? – Ваше благородие, ей-богу! – Любый упал на колени и, крестясь, пополз к Яблочкову. – Кроме скотины, никого не резал. Разрази меня гром. Арсений Иванович со всего размаху въехал ему ногой под ребра: – Не богохульствуй, сволочь. Иван Дмитриевич постучал карандашиком по столу. Мол, не рукоприкладствуй. Выбитым показаниям он не доверял. От боли и нестерпимого унижения любой может оговорить себя, а уж другого – за милую душу. Но следствию от этого пользы нет, наоборот, потеря драгоценного времени. Ведь пока выяснишь, что подследственный из-за хлипкости натуры чужую вину на себя взял, настоящий преступник и скрыться может, и новое злодеяние учинить. Любый восстановил дыхание, кряхтя, поднялся и вновь уселся на стул. – Рассказывай, как актрису убивали, – велел ему Арсений Иванович. – Не было такого… – Хватит баки вколачивать! [117] Маланья твоя созналась. Но утверждает, что стрелял в актрису ты. – Врет. – Вот и мы не верим. Потому что не похож ты на душегуба. Расскажи, как дело было, облегчи душу. – Знать не знаю. – Зубов у тебя сколько? – неожиданно для Крутилина спросил Яблочков. – Как положено, тридцать два. – Хочешь ополовиню? – Арсений Иванович поднес к лицу Дорофея кулак, в который демонстративно вложил кусок свинца. – Помилуйте, ваше благородие. – Тогда признавайся. – Не в чем! Про убийство знать не знаю. Маланью полмесяца не видал. – Полмесяца? – Ей-богу. – День тот хорошо помнишь? – Какой? – Не прикидывайся дураком. Когда сундук из Озерков везли. – Помню, ваше благородие. Как вчерась было. Сундук, хоть и велик, легким оказался, сам его в их флигель занес. Но на следующий день мы с Тимохой, это дворник тамошний, еле его подняли. Маланья еще смеялась: мол, пить меньше надо… Любый подробно рассказал то, что и без него было известно. – Скажи-ка, Дорофей, – впервые подал голос Крутилин, – а могла Маланья сама убить хозяйку? – Нет, что вы! Привязана к ней была. Да и платила актриса хорошо. – А вдруг повздорили? Вдруг хозяйка Маланью в воровстве уличила? – Нет, ваше… не подскажете, как величать? Чина вашего не знаю… – Высокоблагородие. – Маланья – баба богобоязненная. За три месяца воскресную службу ни разу не пропустила. – Богобоязненная, говоришь? – ехидно улыбнулся Крутилин. – Почему тогда с тобой путалась? У нее ведь муж имеется. – Так пять лет его не видала. А баба-то молодая. Хочет, аж пищит! Понимать надо. – Ты тоже пищишь? – Я тоже человек. А жену свою раз в году тискаю. Остальное время на заработках. Жизнь наша такая… Обвинить Любого было не в чем, но и отпускать никак нельзя. А вдруг виновен и после допроса скроется? – У нас пока побудешь, – решил Крутилин. – Вдруг чего вспомнишь… Как только городовые увели Любого, Яблочков предложил: – Давайте Щеголя к нему подсадим. Крутилин кивнул, мол, молодец, хорошую идейку внес. Карманный воришка Костя Щеголев орудовал неподалеку, на Невском, опустошая карманы зевак-провинциалов. Ловили его часто, однако в суд не передавали. Потому что кроме искусного щипачества обладал Щеголь и другим даром: без вазелина к любому в душу влезть, чем сильно помогал сыскной полиции. – Отправь за ним. Да прикажи экипаж заложить. Пора нам на Артиллерийской осмотреться. – Митенька! Каким солидным вы стали. Встретила бы на улице – не узнала. Дмитрий Данилович чуть было не ляпнул, что тоже проскочил бы мимо. От запечатленной в памяти пятнадцатилетней волшебницы, увы и ах, ничего не осталось, даже агатовые глаза, пленившие когда-то его неопытное сердце, и те потускнели. Смущенно пробормотал: – Вы все так же прелестны, графиня. – Машенька! Для вас я по-прежнему Машенька. Признайтесь, что были влюблены. Ну? – Я и сейчас у ваших ног, – покраснел от вранья Тарусов. – Помните моего брата? – графиня указала в глубь беседки, где в кресле раскачивался Леонидик. – Нет, увы. – Уверены? Вдруг позабыли? Впрочем… Покойные родители не выпускали его, когда приходили дети. – Но почему? – изобразил удивление Дмитрий Данилович. – Мой брат необычен. Слишком необычен. Погружен в себя, говорит редко, зато всегда что-то напевает. Слышите? Диди кивнул. – А дети жестоки к тем, кто на них не похож. Дразнят, обижают. Вот родители и оберегали брата. Леонидик, Леонидик! Это князь Тарусов. Помнишь, я о нем рассказывала? Леонидик, не переставая напевать, почесал рукой макушку. – Как не помнишь? – пожала плечами графиня. – Ты даже прозвище ему дал – Серый Волк. На этот раз Леонидик кивнул головой, но на Тарусова так и не взглянул. – Почему Серый Волк? – удивился Дмитрий Данилович. – Ну, – смутилась графиня, – помните мою шляпку с красными шелковыми лентами… – Отлично помню, очень вам шла. – Из-за этой шляпки Леонидик звал меня Красной Шапочкой. Когда я рассказала ему про вашу влюбленность… Уж простите! Хотелось похвастаться. Все равно он ничего не понял. – Почему? – Потому что лишен чувств. Любовь, ненависть, ревность, дружба для него – пустой звук. – Как это? – Я же говорю, Леонидик другой, не такой, как мы с вами. Зато очень талантлив. Может воспроизвести любую мелодию, что когда-то слышал. Или наизусть рассказать книгу, которую прочел двадцать лет назад. – Он и читать умеет? – Не считайте его сумасшедшим. Он очень много читает. Правда, беллетристику терпеть не может, там ведь про чувства и эмоции, зато обожает словари и энциклопедии, где только факты. А еще любит криминальные романы. Особенно Габорио [118]. В них ведь тоже лишь факты и умозаключения. |