Онлайн книга «Все имена птиц. Хроники неизвестных времен»
– Ну… – Нет, Розалия, вот «ну» не пойдет. Либо твердое «да», либо твердое «нет». – Ну да, – сказала Розка, которая из принципа не хотела уступать вот так, сразу. – Тогда мы сделаем вот как… Я за тобой зайду с утра, пройдем судно, у меня завтра еще судно по плану. Заодно и потренируешься. А потом пойдем гулять, ага? Устроим себе выходной. Настоящий. – Точно? – А чего нам! – сказал Вася и беспечно махнул рукой. – Мы с тобой молотки, железные ребята! Заслужили заслуженный отдых. Только без меня никуда. Договорились? – Договорились, – вздохнула Розка. – А куда мы пойдем? – Мы, Розалия, решим на месте, идет? – Идет, – неуверенно сказала Розка. * * * Она осторожно вдохнула и выдохнула. В груди по-прежнему сидела игла. Он же ее вынул, подумала она. Вынул и сломал. Нет, все-таки легче дышать. Или кажется? Катюша, вот же тварь! Не успокоится, пока ее не изведет, и ведь никакой управы нет. В профком, что ли, жаловаться? Что подчиненная Каганец Е. В. в злонамеренных целях подложила своей непосредственной начальнице, Петрищенко Е. С., к. м. н., беспартийной, предмет швейного дела, а именно иглу ржавую, б. у., под порожек кабинета? И кого из них, интересно, уберут первой? Можно, конечно, пожаловаться Лещинскому. Он за то время, что в пароходстве сидит, и не такое видел. Так, мол, и так, эта сука меня подсиживает. Пользуясь нашими профессиональными методами в сугубо личных целях. Только понятно, что он скажет. Ты, Елена Сергеевна, он скажет, потерпи. У вас сейчас аврал. А ты счеты сводишь. Вот закроете дело, тогда поговорим. А кстати, где гарантия, что и ему Катюша время от времени не оказывает услуги. Мелкие. Так что некому пожаловаться. Васе? Смешно. Если бы за вендиго взялась Катюша, интересно, у нее бы получилось? Тогда бы ей все – и почет, и, возможно, даже, скорее всего, ее, Петрищенко, нынешнее место и должность. Тогда почему она даже и не пробует? Боится? Знает, с кем придется работать, и потому боится? Или ждет, пока они все не окажутся в полном дерьме? И вот тогда-то… А тут еще Лялька… Лялька стояла в дверях кухни и что-то жевала. Наверное, опять перестала голодать. – Ты у меня ничего не брала, мама? – Где? – невинно спросила Петрищенко. – Ну… у меня. Сколько раз я говорила, не трогай ничего в моей комнате. – А ты не разводи срач. Сама убирай, тогда ничего трогать не буду. Войти же невозможно. – Нечего входить, когда не просят. – Ну, так предупреждать надо, когда уходишь. Я же волновалась. – Я и предупредила. Я позвонила. Так ничего не брала? Глаза она тем не менее отводила, и вызывающий вид был больше для куражу. Петрищенко из-за книг, стоявших рядком на «Сваляве», извлекла пачку фотографий и бросила их на столик. Фотографии рассыпались веером, и теперь уже Петрищенко отвела глаза: – Ты вот это ищешь? – Да, – сказала Лялька с вызовом. – И нечего у меня по вещам шарить. – Я хотела постель тебе перестелить, они под подушкой были. Что это такое, может, объяснишь? – Не твое дело, – набычилась Лялька. – Это моя личная жизнь. А ты занимайся своей. Ты просто завидуешь, что у меня хоть что-то есть, вот и лезешь. – Какая же это личная жизнь? Это мерзость какая-то. Лялечка, ну как же можно? Ну, в голове же не укладывается… – Мама, если двое что-то делают, то это их личное дело. – Ну да, двое… Но ведь снимал же кто-то третий! Лялечка, ну это же… ну порнография. – Ну и что? – с прежним вызовом спросила Лялька. – Лялечка, ну за это же… сажают! – А кто на меня донесет? Ты? – Да при чем тут я? Где-то же негативы есть! Ты бы хоть головой подумала. – А мне плевать! – На глазах у Ляльки выступили слезы. – У меня своя жизнь! А ты, ты… старомодная дура. Господи, хоть бы замуж скорее, чтобы эту твою дурацкую фамилию!.. – А какую бы ты хотела? – низким угрожающим голосом спросила Петрищенко. – Маркина? – Что? – То, что слышала! Уйди, дура, и не показывайся мне на глаза. И Вове своему скажи, что, если он, тварь такая, завтра же не принесет негативы, я сама его посажу. Поняла? Я… да я его закопаю… Он у меня будет землю есть, я… – Мама, ты что? – с ужасом спросила Лялька, отступая к двери. – Ты меня поняла? Или негативы, или его родители ко мне на брюхе приползут. Он вообще представляет себе, с кем связался? Где я работаю? – Мама, только не… Мама, телефон! Петрищенко схватила трубку. Перед глазами плыли красные и черные пятна, и из них складывались изображения на этих проклятых фотографиях. – Да? – крикнула она. – Ледочка, поздравь меня, – оживленно прокричал на том конце провода Лев Семенович, – предзащита прошла удачно! Теперь только защититься! – Что? – машинально переспросила Петрищенко, пытаясь собраться с мыслями. – От кого защититься? – Ледочка, с тобой все в порядке? – Нет, – сказала Петрищенко, но Лев Семенович не расслышал. – Как по маслу, Ледочка, как по маслу… И сам председатель совета сказал, что я могу не волноваться. Вообще не волноваться. Понимаешь? Он был прав, Ледочка, как по маслу! – Я очень рада, Лева, – устало сказала Петрищенко. – Головачев звонил, поздравлял, представляешь, сам Головачев! Сказал, ждет меня весной, уже держит ставку. Представляешь? – Да. Отлично представляю. – Ты знаешь, – понизил голос Лев Семенович, – я тут подумал… может, не надо? – Что – не надо? – Ну, все так хорошо прошло, и он действительно помог, и Головачев… скажи этой своей, не надо, пусть все будет, как будет. В конце концов, я уеду в Москву, и… Ржавая иголка. – Лева, я ничего говорить не буду. – Что? Но, Ледочка… ты же начальник, просто скажи ей, и все, мол, не надо, и все. Я передумал. – Лева, я в таких делах ничего не понимаю, но, по-моему, это остановить нельзя. Ты же… что ты, собственно, ей заказывал? – Ничего плохого, Ледочка. – (Она словно видела, как Лев Семенович там, у себя в комнате с румынской стенкой, мелко затряс головой.) – Абсолютно ничего плохого. – Ну, так что же ты волнуешься? – Я просто подумал, ведь он по-своему старался, и я уеду в Москву, и… так скажешь ей, все отменяется, да, Ледочка? – Лева, – сказала она, пытаясь взять себя в руки. – Я. Ничего. Не буду. Говорить. |