Онлайн книга «Легионы просят огня»
Я пожимаю плечами. — Не знаю. Римлянки выходят замуж гораздо раньше. У нас одиннадцать лет считается подходящим возрастом для брака. Иногда девочку выдают замуж с семи лет. Правда, это скорее долгая помолвка. В этом случае девочка живет в семье будущего мужа, воспитывается, как остальные дети — до возраста, подходящего для рождения детей. Угу, растет. И каждый мужчина может сам воспитать себе жену — по вкусу. — Какой странный обычай, — говорит Туснельда. Я не знаю, что ответить, поэтому говорю: — Очень старый обычай. Туснельда качает головой, фыркает. — Глупости! У нас все не так, римлянин. У нас можно выходить замуж с пятнадцати лет, но обычно позже. Хотя родители между собой сговариваются гораздо раньше. Так заведено. А молодой воин, познавший женщину до двадцати лет, считается опозорившимся, утратившим чистоту. За таких неохотно выдают замуж. Германцы, варвары — племя целомудренных людей?! Смешно. — Старые женщины… те, что живут в священных рощах и смотрят за миром… Они установили такие обычаи. Они следить… следят? — волнуясь, она снова начинает путать латинские окончания. Внезапно словно туча набегает на небо, закрывает и луну, и звезды. Лицо Туснельды застывает: — Они не дать мне выйти замуж. Темнота. Не дать выйти замуж… За кого? За Луция?! * * * — Замуж? — повторяю я. У меня почему-то сухие глаза. Они болят, когда я смотрю на нее. Такую юную и естественную. Такую красивую. Это мучительно. Неужели я такой замороженный истукан, что меня нужно бить по голове, чтобы я хоть что-нибудь понял?! Коса, светлая и толстая, лежит на ее плече. Туснельда перебирает кончик косы тонкими пальцами. — Да, замуж, — говорит она беззаботно. Затем поднимает голову… Я вздрагиваю. Потому что это всепроникающий, безжалостный взгляд взрослой женщины. Она все понимает. Никаких шуток. Ее серые глаза сейчас темные и глубокие. Как Бездна. — А ты возьмешь меня в жены? — говорит она. Отличный вопрос для такого вечера. Завтра легионы отправляются в поход. Сегодня — последний мирный день… Прежде чем я успеваю ответить, она словно забывает о своем вопросе. — К нам приходят учителя, — говорит Туснельда. Акцент ее становится совсем легким, почти незаметным. Я смотрю на ее губы. Как они двигаются. И мне нравятся ее руки. Прекрасный изгиб ее запястья. Пальцы — тонкие, нежные. — Ты слушать, римлянин Гай? — Я слушать. К германским заложницам приходят учителя, я понял. Pax Romana — римский мир. Это обычное дело, обычная практика. Мы всегда так делаем. Варвары, воспитанные римской культурой, тянутся к ней, а не к своим, покрытым шкурами, соплеменникам… Мне нравится ее акцент. — К вам приходят учителя и?.. — И ничего. Так ты возьмешь меня в жены? — спрашивает она. — Нет. * * * Трудно говорить «мы», когда речь идет о Риме. Рим — это мы. Но Рим — это еще и тот Рим, в который мы можем включить себя, как частицу целого. Как там, в логике Аристотеля? Рим включает в себя нас, патрициев, плебеев, легионеров и прочих — без остатка. Но мы — не весь Рим. Понятие «Рим» включает в себя еще многое другое. Раньше говорили: Республика. Сейчас, после гражданских войн, выкосивших тысячи и тысячи квиритов, знавших республику, так не говорят. Да, это республика, но уже — республика одного. Римом управляет сенат, а сенатом — первый сенатор Август, принцепс. Старик с вечно сопливым носом. Я закрываю глаза и вижу Курию — здание, где проходят заседания сената. Белые тоги с широкими пурпурными полосами вливаются в полутемный зал. Пурпурный ближе к цвету моря и вечерних сумерек, чем к цвету огня и утренней зари. «Вышла из мрака с перстами пурпурными Эос». Хотя она скорее розовопальчиковая Эос, чем пурпурная. Пурпурный ближе к цвету крови. * * * Я смешиваю воду и вино. Поднимаю чашу, салютую богам. Я в них не верю, но это не повод быть невежливым. На дне чаши — покой и счастье. Я знаю. Когда я в детстве заболел, пришел врач, грек по происхождению, в коричневом паллиуме. Он послушал меня, постучал в мою тощую грудь — больно! — кончиками длинных пальцев, а потом велел приготовить из зеленых плодов конопли настойку. И капать мне в уши. Дважды в день. Это помогло. По крайней мере, боль сразу стала меньше. И я начал лучше слышать. Конопля — это средство от тишины. — Гай! Вино же — наоборот. Средство для тишины. Я пью медленно, чтобы не успеть напиться до отъезда. Туснельда смотрит на меня. — Ты хмуришься, — говорит она. — Почему ты всегда хмуришься? У тебя становится такое усталое лицо. — Мне пора возвращаться. — Куда? — В легион. Завтра — война. Она улыбается. Неожиданно лукаво — так, что я чуть не роняю чашу с вином. Однако… — А сегодня, римлянин Гай? Я скашиваю глаза в сторону черной няньки. Но, похоже, та, делая вид, что спит, заснула на самом деле. Негромкий храп. Смешно. Я ставлю чашу на постамент, выпрямляюсь. Туснельда смотрит на меня. — Сегодня — вечер мира, — говорю я и обнимаю германку. Вкус ее губ. Нежность. Все будет хорошо, думаю я. Слышу возмущенный возглас проснувшейся няньки… Даже если — не будет. * * * Тит остановился. От внезапной боли сжалось сердце, задергалось, как заячий хвост — так, что отдалось в левую руку. Спокойно, центурион. — Чего ты хочешь, женщина? — сказал он медленно. Собственные руки казались ему огромными и слишком длинными. Слишком грубыми. Ненужными. Особенно рядом с изящным изгибом ее теплого бедра. Рядом с нежной белоснежной кожей. Ее веснушки, их драгоценная россыпь. Он прикрывает глаза. Он готов прикоснуться к каждой из них губами. — Чего я хочу? Чтобы ты остался со мной. Мне нужно тебе кое о чем рассказать… — О чем? |