Книга Потерянная рукопись Глинки, страница 81 – Людмила Горелик

– Ах вот в чем дело! – Глинка сделал вид, что всерьез рассержен. – Тоже мне Ромео и Джульетта! Значит, это цыганка сбила тебя на побег?!

– Нет! – Иван сравнения не понял, а понял только, что Мариулу барин обвиняет, и испугался сильно за девушку. – Она не сбивала. Она, наоборот, говорила: «Потерпи, Иван! Женись, на ком отец велит. Знать, судьба наша такая!». Это я виноват, я не хотел терпеть. Виноват я, барин! Она ни при чем тут.

И он бухнулся в ноги помещику.

«Врет!» – отметил про себя Глинка. А вслух сказал:

– Подумай сам, Иван! Где твой разум был, когда ты с цыганкой связался, да еще бежать с ней надумал? Ну вот подумай: даже если б не поймали вас сразу, что бы вы делали: ни кола ни двора у вас, ни средств к существованию, ни даже паспортов нет! В канавах бы ночевали, под дождем да снегом, просили б Христа ради по деревням. Голые, босые, собаки б вас драли, мужики били… И ты на это хотел променять сытую жизнь в своем доме с молодой женой, ровней тебе?! Понял хоть сейчас, какой дурак ты был?!

Ванька, этот полный дурак, все так же стоя на коленях, поднял на барина вполне разумные глаза.

– Прости, барин! – сказал он с невыразимой печалью (о, композитор чувствовал эти оттенки голоса!). Прости, барин! Только на что ж нам жизнь дадена, ежели мы лишь о сытости думать будем? Это нельзя никак. И Христа ради пойдешь, ежели душа зовет тебя, и о сытости забудешь… Для чего живет человек – это вопрос большой. Навряд ли для сытости. Бог человеку душу дал, от зверя отличая. Для души и живет.

Глинка растерялся. Что он говорит? Не об этом ли он сам смутно догадывался, не смея выразить, предпочитая жить по привычке – как удобно?! В жизни много плохого, тяжелого, нужно думать о ее удобстве, иначе погибнешь. Устраивать жизнь надо. Что говорит этот темный парень, оборванец с синячищем на полморды его зачуханной? За дело его, знать, избили, философа самопального? Дурак! Какой дурак! Так не бывает! Не понимает он ничего! В кандалы его закую – самое ему наказание подходящее будет, беглецу строптивому! Глинка с трудом удержался от поспешного решения.

– Ладно, вставай, иди пока в лакейскую. Сиди там и не выходи никуда, пока я решу, что с тобой делать.

Когда Ванька вышел, композитор повернулся к роялю. Он сидел, запрокинув голову, и слушал, слушал… Музыка зарождалась, но не шла. В дверь постучали.

– Барин, Марья Ивановна велели напомнить, что к обеду пора. На веранде нынче накрыли. Ждут вас.

– Передай, что я не буду сегодня обедать! – ответил композитор.

Вскоре в его комнату вошла озабоченная сестра.

– Что случилось, Миша?

Он только махнул рукой и опять склонился над роялем. Мелодия возникла поначалу легкая и слегка грустная, как весна в этих краях. Маша, послушав минуты три, вышла на цыпочках. Он, положив ноты на край стола, быстро записывал только что рожденную музыку. Опять играл и опять записывал.

Уже смеркалось, когда он устало поставил точку, написал мелко в углу: «Починок» – и сыграл произведение полностью еще раз. Это была история любви крепостного Ромео и цыганской Джульетты – свободная, искренняя и светлая. И конечно, обреченная – потому что он знал: так не бывает.