Книга Золотой камертон Чайковского, страница 59 – Юлия Алейникова

А виолончелист запомнил какого-то человека с бородкой, в костюме, он несколько раз пытался с Ившиным встретиться после концерта, но его не пустили. Виолончелист объяснил, что у Ившина было много поклонников и даже фанатов, но он очень уставал после выступлений, буквально выкладывался до последней капли и поэтому избегал какого-либо общения после концертов. Этот момент всегда заранее оговаривался с принимающей стороной. Поэтому Павла Владимировича выводили под охраной через какой-то боковой вход, чтобы его никто не видел. И тот человек так ни разу с ним и не встретился. Потом того же человека вспомнили и флейтист с пианистом. Пианист его видел и после репетиции, тот скандалил на проходной, требуя пропустить к Ившину. Естественно, его не пустили.

– А кто он такой? Как зовут?

– Неизвестно. Он вроде бы представлялся охраннику, даже фамилию называл, но тот его не слушал, мало ли к знаменитости психов рвется. Знакомые люди по телефону позвонят или в гости придут, а незнакомых и пускать нечего. Все, что помнит охранник, это то, что тот сперва музыкантом, а потом журналистом представлялся.

– Негусто. Что-то еще?

– Нет. Больше ничего интересного.

– Ладно, тогда так. Надо пригласить этого пианиста с виолончелью, пусть фоторобот составят того типа. Потом предъявим техническому персоналу и остальным музыкантам, а заодно родственникам Ившина и домработнице, может, кто-то опознает.

И насчет Наумкина – надо бы прощупать, чем дышит этот господин, как обстоят дела с его компанией и финансами. Но этим я займусь сам. Артем, продолжай работать с музыкантами, Никита, разыщи всех недовольных Ившиным по списку Смоляковых, выясни, как живут, чем дышат.

Июнь 1982 года.

Дачный поселок под Ленинградом

Максим сидел у распахнутого в сад окна и бездумно вертел в руках камертон, любуясь золотыми бликующими гранями, щурясь от отраженных полированной безупречной поверхностью солнечных лучиков, наслаждаясь приятной тяжестью на ладони. Камертон действовал на него завораживающе. С тех пор, как он несколько дней назад разыскал на пыльной книжной полке продолговатую потертую бархатную коробочку с камертоном, что-то неуловимо изменилось в его жизни.

Максим не мог сказать, что именно, он даже не сразу это заметил, но в нем словно проснулась какая-то тонкая, чуткая струна и зазвучала, сперва тихо, едва слышно, как далекое замирающее эхо, потом увереннее и громче.

Теперь голос струны стал силен и звонок. Он был яснее и чище, чем все окружающие Максима звуки. Он наполнял его до краев, требуя выхода, толкая к действию. Это чувство было сродни тому, что в художественной литературе описывали как сладкую муку. С ней было невыносимо жить, но потерять это чувство, расстаться с ним было бы еще больнее и мучительнее.

Максим положил камертон в нагрудный карман и, крадучись, словно стесняясь своего порыва, подошел к старому, накрытому серым от пыли чехлом роялю.