Книга Кофе и полынь, страница 60 – Софья Ролдугина

Он рассказывает — и я вижу это как наяву. Измождённые лица; мундиры, цветов которых уже не различить; прохудившиеся ботинки, огрубевшие руки… Полевые госпитали; солдаты, отдыхающие, когда только можно; маленькую деревню, белёные подоконники, старые яблони — и людей, закрывающих глаза на войну, пока им позволяют, пока она не стучится в двери.

— И что ты сказал? — спрашиваю тихо.

— А я сказал: дуй, приятель, вверх.

Дождь за стенами башни — а теперь я почти уверена в том, что мы в башне, старой, разрушенной, на самом верху — становится сильнее. Шелест его перекрывает все прочие звуки; некоторые свечи гаснут.

Тени подступают к зеркалам.

— И никто не погиб?

— Только птицы, — качает Лайзо головой; взгляд у него меркнет. — Больше в небе никого.

Я опускаюсь на камень рядом с ним, невесомая, почти бесплотная. Мои печали и невзгоды кажутся теперь надуманными и легковесными. Личное горе всегда выглядит недостойным упоминания в сравнении с бедствием, способным унести множество жизней…

А потом я вспоминаю Мэдди, её дрожащие руки и лицо, мокрое от слёз.

И тоже начинаю говорить.

Лайзо выслушивает внимательно, хмурится. Моя история не нравится ему; когда я договариваю, лопается одно из зеркал — из глубины мутной поверхности проступает трещина с тем особенным щелчком, какой издаёт осколок льда, если бросить его в тёплую воду.

— Если бы Валх пытался убить кого-то из вас, то действовал бы иначе, — произносит он наконец. — Куда надёжней подослать сомнамбулу с револьвером.

Рассеянно киваю. Это правда. Моих родителей Валх погубил руками несчастной, сломленной женщины, Элси Тиллер, а ко мне ближе всего подобрался через безумного парикмахера. Уронить свечу на отсыревший ковёр — не слишком-то верный способ, тем более что я всё ещё была в кофейне, и к тому же не одна…

— Он хочет меня… запугать?

— Сломить, — соглашается Лайзо задумчиво, и лицо у него мертвеет, становится жестоким, точно он пытается поставить себя на место Валха, рассуждать и чувствовать так же. — Измучить ожиданием удара, ослабить… Но это не значит, что он не способен ни на что иное. И снова повторю: будь осторожнее; не уповай всецело на свои силы, ты их предела не знаешь, а он свои пределы изучал столетиями.

Прикрываю глаза, размышляя.

Леди Милдред могла нести на своих плечах, кажется, целый мир, но Валх изувечил и её. Отнял по очереди близких — всех, до кого смог дотянуться, медленно, жестоко. До последнего леди Милдред сохраняла ясный рассудок, так и не превратившись в марионетку Валха, чего он страстно желал. Но то страдание, которое она испытывала, переплавилось в болезнь, а болезнь пожрала её изнутри.

И вот теперь он кружит надо мной чёрной тенью, выискивает слабые места… Ищет способ сломать мою волю, превратить меня в свою служанку вместо Абени.

Ведь Абени стареет; она не бессмертна.

— Я буду осторожной, — обещаю негромко. И добавляю: — Он меня боится.

— Тем хуже, — отвечает Лайзо. — Потому что осторожным будет и он. И безжалостным.

Ещё одно зеркало трескается; кажется, моё время здесь истекает. Мы молчим; наши руки рядом, но не соприкасаются, и я не уверена, что вообще смогу дотронуться до него, если захочу…

Мои пальцы прозрачные, как стекло.

— Мать… мама не сердится? — спрашивает вдруг Лайзо, не глядя на меня.

Она плачет; ей больно.