Книга Кофе и полынь, страница 98 – Софья Ролдугина

— Прости… Я не успела, я…

— Это я поспешила, — говорит она и будто бы улыбается. — Как ты только что. Но сейчас хотя бы можно ещё всё исправить.

Она поднимает руку, для того, кажется, чтобы дотянуться, обнять… но в следующую минуту отталкивает меня, резко и сильно, не оставляя места для сомнений и колебаний.

В этот момент я вижу её очень чётко.

Эвани плачет.

Плачет — но и улыбается в то же время.

А я проваливаюсь сквозь темноту, вспоминая и осознавая всё больше, пока не понимаю, что нужно сделать. Крепко зажмуриваюсь; мысленно нащупываю путь, вернее, представляю цель — найти Кеннета, пока не поздно… А когда открываю глаза снова, то уже никуда не падаю.

Тьма чуть рассеялась. Теперь это просто зыбкая летняя ночь, словно бы где-то за городом. Горизонт не то ещё не погас до конца, не то начал уже разгораться, и позади меня — бесконечное море серебристой травы, чуть колеблющейся на ветру, над головой — звёздное небо, а впереди — тёмный лес.

Там, в лесу, на седых мхах под деревьями лежат крошки, леденцы и бусины. Они мягко сияют, точно источая лунный свет — длинная-длинная цепочка огоньков, уходящая глубоко в чащу.

Я точно знаю, что это ловушка; но Кеннет где-то там, а значит, нужно идти.

Неудобные юбки превращаются в охотничий костюм, как на картине в зелёной гостиной; туфли на каблуках — в мягкие сапоги. На поясе у меня сумка, а в сумке — отцовский револьвер.

Не настоящий, разумеется.

Но так спокойнее.

Я взвожу курок — и ступаю под сень деревьев.

Лес тёмен, велик и страшен. Он смердит глубоким подземельем, сырым склепом, куда не проникает ни единого солнечного луча, смертью, тленом и забвением… Так его видит тот, кто здесь чужак — и враг.

Иду — и представляю, каким мог быть лес на самом деле.

Сейчас; тысячу лет назад.

В настоящем, живом лесу никогда не бывает такой тишины. Там шумит ветер в кронах и перекликаются птицы, журчат в оврагах ручьи, иногда слышно тявканье лисицы или писк мыши. Летней ночью воздух пьянит; он полон ароматом цветов — таволга, ромашка, луговая герань, мышиный горошек, дербенник и ещё многие-многие, чьих названий я даже не знаю. Запах и медовый, и терпкий, с щекочущей нос пыльцой… Уже поспевает земляника, а ежевичник в россыпи мелких зелёных ягод, которые дозреют лишь к осени. От низин пахнет мхом и крапивой, от взгорков — полынью, и горько, и свежо. Издали тянет дымом. Где-то горят костры, я знаю, и искры взмывают в иссиня-чёрное небо, и звучат голоса, и дудочка поёт, и гудят струны, и гулко, упруго откликаются на удар ладонью барабаны, обтянутые кожей…

Но то в настоящем лесу, а этот мёртв и тих.

Насколько спокойней и проще было бы идти здесь вместе с кем-то, кто прикроет спину и сумеет защитить… Я вспоминаю о Лайзо — и меня бросает в жар, а следом тут же в холод, и колени ослабевают.

Опасно.

Отчего-то кажется, что звать его ни за что нельзя; если позову — случится что-то плохое.

Вместо этого я представляю, что бок о бок со мной идёт леди Милдред. У неё ясный взгляд путешественницы, и её не пугает ни чаща, ни отсутствие тропинки, спина прямая, а шаг твёрд… Когда я думаю о леди Милдред, то вокруг становится ещё светлее, словно пробиваются сквозь густую листву лунные лучи. И это напоминает мне почему-то о Сэране, о том, как он изображён на картине Нингена — попирающим змею, а значит, с ним никакие ядовитые твари не страшны.