Книга Стамбульский ветер, страница 39 – Алеся Кузнецова

Коля говорил мало. Просто включил теплый свет, поставил передо мной тарелку с гречкой и курицей, сел напротив и молча ждал, пока я съем. И мне казалось, что именно в этом молчании была забота – без вопросов, без условий, без "а что было раньше". И я расказала ему все: про Эмина, бабушку Саиду, про Тимура… про отца, который предпочел бы, чтобы я умерла, чем узнал бы о том, что у него будет внук со смуглой кожей. Тогда я еще не знала, что моего сына будет светлая кожа и красивые черные глаза. Тогда я вообще не осознавала каким красивым станет мой мальчик. Зато я точно знала, что мне нельзя возвращаться домой и поэтому из Стамбула, куда мы вернулись после встречи с родней Эмина, я сразу взяла билеты до Москвы, не понимая даже, рискну ли я оттуда когда-нибудь вернуться в Питер.

Но Коля, он не удивился, не осудил, он просто сказал, что вот и прекрасно. Значит ты остаешься здесь и можешь выбрать любую из двух комнат. Я выбрала ту, в которой сейчас сидела в кресле.

Я бы никогда не сказала, что молодой сильный и такой улыбчивый Коля был неизлечимо болен и врачи не давали ему больше полугода. Он дал мне и Тимуру фамилию, крышу над головой и возможность прямо смотреть отцу в глаза. А я помогла ему скрасить последний год жизни и почувствовать заботу и человеческое тепло. Никто из его друзей не усомнился, что мы были настоящей семьей и Тимур был его сыном. А Коля сделал последнее, что мог в своей жизни – он спас меня.

И вдруг на экране появилось новое сообщение:

– Даша, ты все еще на нашем подоконнике в книжном? Или тебя уже снесли туристы с гидами и фотоаппаратами? Надеюсь, они были вежливы.

Я засмеялась вслух, и даже Милена выглянула из кухни.

– Прости, задумалась. Вспомнила, кое-что веселое, – махнула я Милене. – Прикрой дверь, чтобы я тебе не мешала.

– Мне надо уехать на выходные, за документами для деканата. Я написала Тимуру, что вернусь в понедельник. Думала, можно подождать, но возникла срочность, – я задумчиво посмотрела ей вслед и вернулась к нашему диалогу с Эмином, не обращая внимания на то, как закрылась через двадцать минут входная дверь за Миленой и испытывая странное облегчение при мысли, что в эти выходные дома будем снова только мы с сыном. Но сейчас все мое внимание было не здесь, а очень далеко, в городе, где по утрам шпили старых церквей бывают окутаны туманом.

– Ну нет, – написала я – еще держусь за край подоконника. Пусть туристы подождут.

– Если будешь падать, дай знак, – я тебя поймаю. Пусть даже через три тысячи километров.

– Звучит самоуверенно. Но я не упаду. Я умею крепко держаться, даже тогда, когда кажется, что все тонет, а в руках только осколок корабля на зыбких волнах.

– Звучит, как начало новой главы. Или новой книги. Только не теряй этот осколок. Я бы хотел когда-нибудь прочесть все, что ты пережила. С теми паузами, недомолвками, и с этой твоей честной интонацией.

Я почти физически услышала как изменился и стал тише его голос, когда он проодолжил:

– Знаешь, с самого детства я верил, что самые главные корабли не те, что стоят с важно надутыми парусами и гордо взирают вниз на потрепанные суденышки. Уже тогда я знал, что красота в тех побитых волнами и ветрах кораблях, что вышли в открытое море, пережили шторм и вернулись живыми. Потому что они выжили там, куда другие не рискуют даже носа совать.