Книга Дохлый таксидермист, страница 37 – Мария Самтенко

— Слишком тяжеловесно.

— «Ташкенский вампир»? «Ташкенский упырь»? — Женя оторвался от карты и кровожадно улыбнулся. — «Ташкентский мертвец»?..

Название отдавало Эдгаром По. Я безнадежно вздохнул:

— Нет, Женя, точно не мертвец. Давайте оставим «Ташкентский упырь».

Я сунул Петрову фонарик, занес в записную книжку «упыря» и бросил последний взгляд на карту:

— Женя, мы с вами, кажется, оптимисты. Нарисовали план на неделю поисков. Надеюсь, за эту неделю нас не заметут в милицию и побьют местные за то, что мы всюду суем свой нос.

Петров улыбнулся: не воспринимал угрозу как реальную.

Мы закончили с картой, но ложиться спать было рано. Банка со свечкой и два фонарика давали достаточно света, чтобы можно было читать, валяясь на настиле и завернувшись в одеяла. У Петрова были «Братья Карамазовы», купленные еще в Ростове на каком-то книжном развале — а мне он привез совершенно чудесное сочинение по истории черноморского флота. Подумал обо мне, надо же.

В полумраке сарая Женька казался чуть моложе, чем есть. Но все равно не таким, как пять лет назад.

Видеть соавтора сорокалетним было непривычно. Да и вообще, мне требовалось время, чтобы снова к нему привыкнуть. Я слишком долго был один, или в компании Ваньки Приблудного, которого, при всей его жизнерадостности, сравнивать с Женькой было бесполезно. Нам было, что обсудить — наши смерти, некрологи, родных, будущее, письмо Маруси, да хотя бы просьбу Ганса Гросса — но я не хотел начинать этот разговор сейчас. Боялся обнаружить, что мы с соавтором стали далекими и чужими? Возможно.

А каково было самому Жене? А после войны? Я хотел согреть его, утешить и пожалеть. Но получилось так, что он сам поддерживал и успокаивал меня после ситуации с братом.

Ванька Приблудный, наверно, был прав, и я слишком сильно переживал из-за этого. Стоило ли расстраиваться, когда я прекрасно знал, что от Миши можно ждать все, что угодно? Лучше радоваться, что он вообще жив.

История Черноморского флота не шла мне в голову. Я достал чистый лист, положил его на закрытую книгу и принялся рисовать брата. Петров прикрыл «Карамазовых» и вопросительно посмотрел на меня.

— Не беспокойтесь, я не ушел в художники. Вы знаете, сколько раз я сегодня сказал «рыжий лысый еврей»? И сколько раз у меня спросили, как это выглядит вместе?

Петров, разумеется, захотел посмотреть на рисунок и остался недоволен:

— Мне кажется, вам нужно добавить морщин. Вот здесь, — он ткнул брату в глаз, — и вот здесь. Так… уберите тут щеки. И борода… откуда у него борода? Он что, Дед Мороз?

— Сегодня у него была борода, — сообщил я. — Отрастил, пока бегал по городу. Не верите, дождитесь Приблудного и спросите.

И что, Петров на этом угомонился? Конечно, нет!

— Рисуйте морщины тут, тут и тут, — он сунулся мне под локоть и принялся показывать.

— Тьфу, Женя! Чего вы!.. Ему же не шестьдесят!

— И лысина была больше, — не отставал мой друг. — Сотрите волосы, ну!

— Черт с вами!..

— Еще стирайте! Чего вы жалеете?.. Знаете, как он полысел за пять лет? А я знаю!

Я стер. Потом стер еще. Потом дорисовал морщин. Потом мы с Женей задались проблемой мешков под глазами у дорогого брата, и наконец скептически осмотрели результат.

— Писать в соавторстве лучше, чем рисовать, — фыркнул я, и Женя добавил, что удивлен, как наши друзья Кукрыниксы еще не поубивали друг друга.